В большом чуждом мире - [104]

— Тут девки. Хочешь сразу сифон подцепить?

Опять новое слово! Альберто смеялся и долго объяснял, что к чему.

— И я такой был, а сейчас вот все мерзости знаю, и газу до черта наглотался, образованный стал.

Подальше плясали и пели под гитару.

Ах, зачем глаза твои большие

не сулят ни ласки, ни добра?

У меня ведь прийски золотые

и в придачу жила серебра.

— Заучи, дома споешь. Вот какие у нас шахтерские песни.

Золотые слитки не нужны мне

и от серебра какой мне прок,

если сердца твоего, любимая,

я никак завоевать не мог.

Время было позднее, и бывалый Альберто предложил пойти к «Принцу». Приятели вошли в большую залу, уставленную темными деревянными столами, за которыми пили, ели и разговаривали люди. Калисто застеснялся своих грубых сандалий и деревенских штанов, но Альберто его подбодрил:

— Иди, не бойся, никто ничего не скажет! — взял за руку и повел в самый угол. Народ ему не удивлялся, и Калисто осмелел. Альберто заказал выпивку и вынул пачку сигарет.

Стены здесь были грязные, столы — изрезанные ножом и заляпанные жиром. Люди непрестанно входили и выходили, пили, беседовали. Дым тут стоял такой, что с непривычки не продохнешь.

Вдруг появился человек, на вид очень старый, и все закричали:

— Дон Шеке! Дон Шеке!

За ним вошли два каких-то сеньора. Они сели недалеко от Калисто и заказали выпивку.

— Это дон Шеке, — объяснил Альберто, — а с ним газетчики. Они тут со вчерашнего дня из-за нашей забастовки. У нас всего два старика, он и еще один. Дон Шеке — нищий, он попрошайничает…

— Хорошая виска, — сказал, причмокнув, старик. — Да, сеньоры, я самый и есть Эшекиэль Ургойтиа, а в этом краю меня прозвали дон Шеке… Назовут, и пристанет, как американская жвачка! Вы люди новые и мало чего знаете, да и кто теперь знает, — нас, стариков, только двое осталось! Я вот еще хожу, а Баррено, здоровый был человек, совсем от ревматизма никуда. Если кого рудник живого выблюет — чаще-то он заглатывает, — так вот, если кого выблюет, прежде всю грудь кашлем отобьет: кха-кха… Поганый кашель. Наглотался дряни, никак не отхаркаешь»

Глаза у старика были мутные, борода ржаво-свинцовая, желтую старую кожу будто изъела кислота, а редкие, нечесаные волосы падали длинными прядями на грязную шею. Засаленное черное пончо висело на тощем теле, и весь он был забитый и затравленный. Калисто припомнил ясный взор и мирный вид стариков из общины и стал понимать, как разнятся здешняя и тамошняя жизнь. Однако долго размышлять ему не пришлось: старик выпил рюмочку и, подстрекаемый репортерами, повел свой рассказ:

— Хорошая виска… да… Подорожала только, раньше мы ее как воду пили. Много чего переменилось. Ладно уж, друзья, расскажу я вам про все. Вот отсюда, к примеру, труб видно не было, одна земля да голодная пасть, это рудник, значит. И Майнина никакого не было. Знаю, знаю, что Майнинг, да так оно легче… а то не выговоришь. Ни печей этих собачьих, ни плавилен. Золото искали, а не какую-нибудь медь! И кабака этого не было, и окон стеклянных, а уж бильярда — и говорить нечего! Ну, что в нем? Тук да тук! Никакого удовольствия. Вот кости или там карты — дело другое. А главное у нас, знаете, что было? Люди были, мужчины. Вот с места мне не сойти — какие люди! Про отца моего и вспоминать нечего! Умер он не здесь, на порохе подорвался. Я был маленький, а помню. Как раз в те времена хозяин мой Линче — знаю, знаю, что Линч, — вздумал новую шахту рыть. Делать ему нечего было. Денег у него, золота — куры не клевали. Все с Велесом мерялся. Сказал ему кто-то, что на осенний праздник божьей матери Велес разукрасил быкам копыта и рога чистым серебром. Ну, Линче мой, не будь дурак, разукрасил своих быков золотом. Рудник-то — дело выгодное, знай добывай. Отец, значит, мой уже помер, а я подрос, и к работе меня потянуло. Говорю я это хозяину, а он — ладно, работай. Хочешь, не хочешь, а на рудник пойдешь, такая уж тут судьба. Вот тогда и принялись мы за эти скалы. И киркой, и ломом, и порохом — ничего их не берет. А тут хозяин мой Линче взял да и помер, и семье своей оставил всего две горсточки серебра. А какой был богач!.. Совсем разорился! Да, полоумный был человек. Хотя, кто его знает… Может, поглупей его, которые искать боятся. Тихие дураки хуже. Вот был у нас один, что ни искал — все находил, его Мелитоном звали. Сам работал, никого не брал, а золото да серебро так к нему и плыли. И как он их сквозь землю видел? Надо вам сказать, одни в горах копают, другие из воды намывают, но все по-божески, понемногу. А Мелитон очень много находил, и никто не знал, как ему это удавалось. Вот и стали болтать, что он черту продался, — кто ж, кроме нечистого, столько золота отвалит? Услышал про это Мелитон и говорит: «Черту? Еще чего! А чтоб вы знали, что тут все по чести, устрою-ка я праздник в день Кармильской божьей матери, если бог не приберет». Так и сделал, и праздник был на славу. Серебро он двумя руками сыпал, жаль — третьей не было. Вот народ и поутих, про черта не поминал больше, а Мелитон умер и уменье свое в могилу унес. Искали и другие, тоже находили, да не столько. Очень он прославился, и, если кто запросит лишнюю цену, у нас говорят: «Что я тебе, Мелитон?» А вообще-то я вам рассказывал про хозяина и про то, как я сюда попал. Умер он, бедняга, и рудник его «Красавица» так и остался. А мы сюда ушли. Тут были гринго Гофри или Годфрид, что ли, никогда не знаю, как правильно сказать. Ладно, бог с ними… Только работать нам не давали, в пуне бродили страшные разбойники, а с ними — сам Дикарь Васкес…