В большом чуждом мире - [101]

Однажды под вечер по горам и склонам прокатились звуки выстрелов. Шли они издалека. Вся община вышла из домов и стала глядеть вверх. Ветер все чаще доносил пальбу и грохот, битва приближалась. Жена Херонимо плакала, жена Кондоруми полезла куда-то по склону, Паула с Касьяной скорбно молчали, как привыкли молчать с детства. Впервые общинников растревожила дальняя битва, которую, наверное, вел Дикарь. Прежде он вносил в их жизнь романтическую ноту: о нападении на Умай они узнали, когда все уже кончилось, а смерть Мардокео и Однорукого забылась в бедах тех дней. Но сейчас трое общинников были вместе с бандой, и пулемет, скосивший доброго Мардокео, снова прочесывал горы. Потом, словно умчавшаяся буря, грохот утих, вскоре разразился опять и наконец угас в молчании ночи. Нелегкой была эта ночь для женщин, они не спали, прильнув ухом к плотной стене тьмы, но слышали один лишь вой ветра. Рассвет, как всегда, был сумрачный, а когда туман рассеялся, на тропках никого не было видно. К полудню вновь загремели выстрелы, но глуше и реже. Сомнений не оставалось: жандармы преследовали разбитую банду. А ночью, в самый темный час, снова дробно и яростно застрочил пулемет. Младенец во чреве Касьяны задвигался, словно предвкушая борьбу.

Два дня ничего не было слышно, а на третий по склону Вершины спустился путник — не по тропам, прямо по склону, через пампу, никуда не сворачивая и лишь обходя скалы. Касьяна сказала сестре:

— Это Валенсио, больше некому… Он всегда идет, не разбирая дороги.

Она кликнула жен Херонимо и Кондоруми, и все три семьи с детьми принялись ждать. К ним подходили и другие общинники, узнать, в чем дело, а прочие выглядывали на шум из дверей. Человек дошел до залитой пампы и без колебаний ступил в воду. Она была ему то до щиколоток, то до пояса. Ненадолго остановившись у зарослей тростника, он вырвал сразу целый пучок, подбросил в воздух и пошел дальше, похлопав на ходу пасшуюся тут корову. Он был так спокоен и благодушен в эту тревожную минуту, что жена Херонимо закричала:

— Да скорей ты!.. Ско-орей!..

Валенсио поднял голову, увидел народ и пошел быстрее. По воде расходились круги. Склон он одолел в несколько прыжков, и сестры кинулись к нему.

Он явно удивился их волнению, не сказал ничего и оглядел стоявших у дверей общинников, не понимая, с чего они так всполошились. Сестры обняли его с обеих сторон. На одном плече у него висело ружье, на другом — котомка.

— Живы? — крикнула жена Кондоруми, имея в виду общинников.

— Да не все, — отвечал Валенсио, прямо глядя на нее большими серыми глазами из-под полей рваной шляпы.

— Кто убит? — закричали разом родичи ушедших.

— Да много кто…

Касьяна знала его лучше и спросила как надо:

— Дикарь?

— Жив.

— Доротео?

— Живой.

— Херонимо?

— Живой, в ногу ранен.

— Элой Кондоруми?

— И он живой…

Народ поуспокоился,

— Так кто же погиб?

— И наши и надсмотрщики есть…

Те, кто слушал разговор с самого начала, рассмеялись.

— Какая у него рана? — спросила жена Херонимо.

— Ничего, хромой останется…

Сестры провели брата сквозь толпу к хижине, а за ними шли жены Херонимо и Кондоруми. Валенсио поставил ружье в угол, пошарил в котомке и вынул голубой узелок.

— Кто тут жена Кондоруми? — Она протянула руку, и он вручил ей посылку, прибавив: — Вот, на расходы.

— Какие расходы?

— Да такие.

С теми же словами он вручил красный узелок жене Херонимо, а котомку — своим сестрам.

— А что там у вас было?

— Дрались мы с надсмотрщиками и жандармами…

Ему дали большую миску картошки и немного коки, и он принялся неторопливо есть, взглядывая на приникших к дверям любопытных. Управившись с угощением, он лег прямо на пол, к большому удивлению всех, и вскоре заснул. По-видимому, спал он впрок, ибо ночь еще не наступила. Наконец общинники разошлись, и сестры заглянули в котомку. Там были тонкие платки и другие шелковые вещи, а главное — деньги, много золотых фунтов и серебряных солей. Они все спрятали в угол, под перевернутым корытом, а поздно вечером позвали Клементе Яку и поговорили с ним. Меж тем Валенсио и не думал просыпаться. Клементе сказал, что Доротео должен общине тридцать солей. Паула вынула пригоршню серебра, и алькальд, лучше ее разбиравшийся в счете, взял тридцать монет и еще пятьдесят «на защиту дорогого нашего Росендо», как выразились сестры.

У Валенсио пончо было в крови, и пахло от него очень скверно. Он громко храпел и бормотал во сне: «Ой, ой, синий надсмотрщик…» Его темное, почти черное лицо не казалось ни жестоким, ни тупым. Проснулся он к вечеру на другой день, и Касьяна спросила его:

— Ты уйдешь?

— Останусь.

— Что тебе Дикарь сказал?

— Чтоб я с вами был и работал.

Сестры подробно и долго расспрашивали его и узнали, что жандармы напали внезапно и обратили разбойников в бегство. Кстати сказать, были они тогда не в пещерах. Но позже объединились снова и по приказу Дикаря разбились на два отряда. Один отряд расположился, будто для нападения на жандармов, те собрались дать им отпор, а второй отряд напал на них с тылу. Силач Кондоруми утащил у них пулемет и бросил его в озеро. Потом разбойники двинулись к югу, оставив пятерых убитых и увозя с собой четверых раненых, а его, Валенсио, послали в общину. Сколько убито жандармов, он не знал. Вот и все. Мы от себя прибавим то, чего Валенсио не ведал: его отправили потому, что он снова выказал безрассудное презрение к опасности, вредное и для него, и для всех прочих.