В Бездне - [38]

В дом постучалась растрёпанная рыдающая женщина. Герберт её знал. Она оказывалась страшной проблемой для всякого, с кем пересекалась её жизнь. С одной стороны, Герберту надлежало проявить любовь к ближнему и не прогнать с порога внешне кающуюся проститутку с недавно возвращённым ей ребёнком. Она приехала к дверям его дома, не заплатив за услуги такси огромную сумму. С другой стороны, матушка Эльза требовала прогнать несчастную гостью.

Даже если бы Герберт отказал женщине в помощи и у той бы снова отобрали ребёнка, он не избежал бы распада собственной семьи. Бомба была заложена под его домом уже давно.

Но что можно сказать? Если Бог со временем всё чаще ставит своих слуг в неразрешимые и безвыходные положения, то конец этому настаёт только на кресте, где даже сам Христос вопрошал Небесного Отца: «Почто оставил меня?».

Кажется, архиепископ Антоний Храповицкий писал, обращаясь с наставлением к молодым священникам: «Если Бог не пожалел своих самых любимых пророков и праведников, жестоко испытывал Авраама, Иосифа, Моисея, Иону, Иова, самого Христа, то неужели вы думаете, что Он сделает исключение для вас?».

Мы слушаем вполуха

О дарах Святого Духа,

Сами ж всё в оконце

Смотрим и следим,

Как нежно гуляет

По самому краю

Бесстыжее солнце

По краю седин.

Мы верим вполверы

И любим вполсилы,

А чаще не любим,

Не верим совсем.

А солнце игриво

В слоях атмосферы

Рисует нам нимбы

С усмешкою всем.

Уйдём мы внезапно,

Как водится, утром,

В безмолвную полночь,

Наставшую днём.

И солнце на запад

Засядет сутуло,

Потом ляжет навзничь

Могильным холмом.

И что мы всё мучили

Жадно друг друга,

И что мы всё пили

Родимую кровь?

Вокруг вялой кучею

Теплится дымом

Убитая напрочь

Святая любовь.

Прошли мы по жизни

Как два пилигрима —

Без цели, без смысла,

С заходом в бордель.

И как наша жизнь

Всё это вместила:

Небесные ризы

И пропасти щель?

Герберт очутился на дне пропасти. В бездне.

Поначалу он силился сохранить целостность своих убеждений, потом просто отошёл от религии, не трогая её основ, а по прошествии времени впал в ярость.

Для Эльзы же это было не временным помрачением, а планомерным и направленным действием.

Вот такое назойливое бессмысленное хождение по кругу. Перечитывая написанное двадцать, тридцать лет назад, понимаешь: там всё то же самое. Нередко спросишь пожилого человека, и оказывается, что и он ничего не понял в этой жизни. Это так жестоко — дать людям возможность воспринимать мир, мыслить, искать ответы, но никогда их не находить! Сколько могут повторяться эти кружения — бесполезные, навязчивые, неосознанные?

Каждый раз открывая глаза, люди будто заново строят мир из маленьких, крошечных, скрупулёзно нарезанных деталей огромной мозаики. Но одна из них вечно выпадает, и человек снова что-то перестанавливает. Постепенно все воспоминания превращаются в сплошную ложь. Уже кажется, что надо было поступать иначе, что был вполне очевидный выход, что напрасно совершено то или иное действие. Но это лишь ещё одна грань самообмана, которая ведёт в никуда.

У Герберта был давний приятель, бенедиктинский монах. Когда-то они вместе учились в школе, но потом их пути разошлись. Однако через три десятка лет монах снова, будто специально, отыскался, чтобы поддержать беседу с другом на волнующую тему.

Герберт пожаловался на все свои сомнения и жизненные неурядицы. Монах, как водится, выслушал речь бесстрастно.

— Да, вот такой у нас Бог, — сказал он, — с характером.

— Но я не хочу верить в такого Бога! Я хочу верить в того, что есть любовь, а не обман.

— Мне кажется, лучше верить в того Бога, который есть, чем в того, которого хочется. Ведь мы мало что можем изменить, — задумчиво, со своей неизменной улыбкой ответил монах. — Я и сам вечно чувствую себя заложником, всю жизнь заложником. Несвобода что-то изменить, несвобода понять — нет никакой возможности избежать этого чувства, словно я пленник в собственном теле в этом мире. Да, с этим ничего не поделать.

Монах потупил взгляд, но Герберт поддержал его:

— Да, я чувствую то же самое, и как бы ни старался избежать этого ощущения, оно не отступает. Ведь нет никакого доказательства, что наш разговор в данный момент — это не сон. И довольно странно, что последний раз мы общались три десятка лет назад, а теперь снова разговариваем. Это больше похоже на сон, чем на реальность.

— Да, — согласился монах, — невозможно отличить реальность ото сна.

— А может быть, есть другой сон, параллельный, прошедший или будущий, в котором Христа не распяли, да и не надо было этого делать? В котором люди не рождаются и не умирают, не болеют и не страдают — сон, в котором действительно царствует любовь?

— Возможно, так и будет, когда мы умрём, — ответил монах.

Герберт продолжил:

— Это тоже ещё не известно. Да и как мы сможем понять, чем отличается сон жизни ото сна смерти? Разве тебе никогда не снилось, что ты уже умер?

— Снилось. Я носился со своим мёртвым телом и не знал, куда его деть, — рассмеялся монах.

Герберт задумался, но ничего не сказал. Ему не хотелось спорить и что-то доказывать.

К сожалению, возможность разговаривать с давним приятелем не облегчила душу Герберта. Почему нельзя решить вопрос раз и навсегда и не перемалывать в своей несчастной голове всё вновь и вновь, до бесконечности, до изнеможения? Каждый день и каждый час, и каждый вздох Герберт снова и снова думал, что же с ним произошло. Он находил подсказки во всём, что его окружало. Стоило ему взяться за книгу — и в ней были напоминания; слышал ли он чей-то разговор — и там находил намёк на то, что жизнь его пришла к полному краху.