В Беловежской пуще - [171]

— Как ты полагаешь, с какой целью он принес магнитную мину и бесшумный пистолет?

— Не для игры, конечно. Это для нас: для тебя, для меня — для всего отдела. Слушай, Павел Андреевич. Он может воспользоваться даже. ядом. Дай повару строгий приказ, чтобы никто не имел доступа на кухню.

— Непременно! Ну что ж, думаю, что пришло время его ликвидировать. Незачем напрасно рисковать.

— Еще немного подождем. Необходимо поймать его с поличным. Теперь он нас не перехитрит. Он мог сделать это несколько недель назад, когда мы имели только подозрения и отдельные улики. Если его взять преждевременно, то из леса могут удрать остальные. «Ленцке» клюнул на подсунутую нами приманку. Он должен вытащить всех тех оборотней из пущи для участия в диверсионной операции, которая готовится в Гижицко, а точнее, в нашем отделе. Мы дадим ему возможность осуществить этот замысел. Я уже назначил день, когда это должно произойти...

— И когда думаешь это сделать?

— В ночь на первое мая. Это самый подходящий день, а вернее, ночь для реализации его планов.

— А если он ударит раньше? Смотри не перегни палку!

— Мы не дадим ему опередить нас. Я постараюсь так обеспечить его занятость в течение дня, чтобы он всегда был у меня или у кого-то из работников нашего отдела в поле зрения. Я возьму его с собой в Элк, Олецко, Венгжов и Голдап. Оставлю ему свободными самое большее две ночи, чтобы он мог сконтактироваться с бандой в пуще. Уверен, что они решат нанести нам удар в ночь на первое мая. Перед праздником прошу провести в твоем кабинете что-то вроде совещания. Открой сейф и обсуждай со мной или с «Ленцке» важность захваченных у врага архивов, а мимоходом скажи, что наиболее ценные из них в соответствии с якобы полученным приказом должны быть сразу же после праздника переправлены в Москву. Увидишь, что это заставит их ускорить проведение диверсии...

Склонившись над документами, они еще долго обменивались мнениями, разбирали детали предстоящей операции, а затем майор Ольшевский заметил:

— Это уже почти конец нашей разработки. Через несколько дней разыграем самый интересный эпизод. Может быть, по времени он совпадет с моментом окончания войны, как ты думаешь?

— Думаю, что так и будет, — ответил полковник. — Война почти закончена, работаем мы с тобой уже долго. Не одного фашистского агента обезвредили. Однако ты никогда не рассказывал подробно о своем прошлом, а я знаю, что оно у тебя богатое...

Ольшевский вопросительно посмотрел на Губарина.

— Если тебя это интересует... Хотя, честно говоря, не вижу в своей биографии ничего особенного: работа, борьба... Каких-либо необыкновенных случаев не жди... Родился я в самом начале первой мировой войны в Супрасле, Белостокского воеводства, — не спеша начал он рассказывать. — Мои родители работали на текстильной фабрике немца Бухгольца. Нет необходимости говорить, какие тогда были условия работы. Вскоре война загнала нас, так называемых беженцев, в Тулу. Отец нашел там какую-то работу на фабрике, ходил на собрания, сотрудничал с русскими революционерами. Потом пришел Октябрь. Я, тогда еще совсем ребенок, бегал смотреть на демонстрантов, на бойцов Красной Армии, которые маршировали по городу. Затем мы вернулись в Польшу, в нашу старую хатку в Супрасле. Отец пошел на ту же фабрику. Я кончил школу и начал работать в лесу у Захерта — тоже немца, еще одного иностранного капиталиста в Супрасле. Изнурительный труд приносил нищенский заработок. Отец уже давно был членом КПП, он втягивал и меня в рабочее движение, хотя я был еще совсем молодым парнем. Вскоре я получил первое партийное задание. Какую огромную радость я испытал, когда удалось его выполнить! В Супрасле коммунисты имели большое влияние среди рабочих. Росло число забастовок, массовых выступлений трудящихся, столкновений с полицией. Были убитые. Я принимал участие во многих таких выступлениях. Немец Захерт, узнав об этом, выбросил меня за ворота, как бунтовщика, действовавшего среди рабочих-лесников.

Майор Ольшевский прервал свой рассказ, поднялся с кресла, прошелся по комнате.

— Ну и как же дальше жил? — спросил Губарин.

— Многому научился, однако найти работу становилось все тяжелее. Каждый год тысячи безработных в летний сезон направлялись из родной белостокской земли в Восточную Пруссию в батраки. Двинулся и я. Трудился у богатых швабов, преимущественно у помещиков. Заработок был терпимый, однако никакой охраны труда, конечно, не было, я уже не говорю об отношении гитлеровцев к нам, полякам. В то время я уже был членом партии и получил задание установить контакты с коммунистами Восточной Пруссии. В тех условиях это было нелегкое дело. Работая в имении помещика, я через одного батрака напал на след деятельности компартии Германии в Гижицко. Так состоялось мое знакомство с немецкими коммунистами Фрицем Нойманом, Августом Селегом, Алексом Яцким.

— Именно о них ты вначале спрашивал «Ленцке»?

— Да, но он ничего о них не знал, это уже показалось мне подозрительным. В общем, три сезона я приходил сюда на заработки. Освоил немецкий язык, по-прежнему поддерживал связь с коммунистами Германии. Однако вскоре немецкий крестьянин, которого я хорошо знал, Отто Конитц был арестован за распространение коммунистических листовок. На допросе он нас выдал — известно, какие методы применяло гестапо. Вскоре меня тоже арестовали. Допросы следовали один за другим, но я ни в чем не признавался. Меня в наручниках довезли до пограничного пункта в Простках и передали в руки «дефы» как опасного коммунистического агитатора. Несколько месяцев следствия, естественно, жестокие побои, голодовки, карцер. Мое дело вел сам Пултужицкий, один из самых больших «специалистов» в Белостоке по борьбе с коммунистами. Я тогда не признался ни в чем. И хотя они мне ничего не могли приписать, я был осужден на пять лет тюрьмы, из которых отсидел почти четыре года. Старшие товарищи по заключению, люди мудрые, опытные, помогли мне за это время обогатить свои знания.