Узник Двенадцати провинций - [48]

– Так что ты говорил?

Этот голос… Нежность и тревога прозвучали в нем, я уверен, когда она позвала меня в том доме в камышах, и сейчас я это потеряю, порвется волшебная нить, связывающая меня с ней… Но я хотел показать, что знаю о ней больше. Хотел увидеть краску на ее лице…

– Ты еще красивее, когда голая…

Я ожидал пощечины или, хуже того, ядовитой насмешки, убийственной реплики, потому что она вдруг побледнела. Но тут же овладела собой, приподняв уголки губ в подобии улыбки.

– Да? А ты откуда это знаешь? Мы поговорим об этом потом, маленький знахарь… А пока идем. Спустимся вниз. Я приглашаю тебя поесть.

Глупец! У меня было достаточно времени отругать себя последними словами, пока мы спускались по лесенкам. Глупец, глупец! Внизу уже был подан ужин. Привередничать не приходилось, пища у этих ребят, как и одежда, была либо подобрана в отбросах, либо украдена: кусочки мяса непонятного происхождения плавали в остывающем бульоне.

Старшие оттащили котел от огня, и все полезли туда пальцами. Мыть руки перед едой здесь было не принято. Правила соблюдались простые: первыми ели те, кто постарше, остальным доставались объедки. Насытившись и утерев рукавами лоснящиеся губы, они уставились на меня с возмущенным видом.

Очевидно, я нарушил какой-то обычай. Преломить хлеб с тряпичниками могли только принадлежавшие к братству: это неписаное правило не допускало никаких исключений, и уж тем более для буржуа из богатых кварталов. Либо я соглашусь подвергнуться ритуалу, либо меня вышвырнут отсюда, а прежде отмутузят всем скопом. Гомон стоял хуже, чем в вольере. Но и тут Саския призвала всех к молчанию, едва повысив голос. Она подозвала одного из старших, с бельмом на левом глазу, и что-то шепнула ему на ухо. Он энергично закивал и так же шепотом передал ее слова соседу, тот тоже согласился, и информация пошла по кругу, а Саския между тем смотрела на меня с насмешкой.

– Таков закон, – провозгласил наконец первый, раскинув руки, как в театре, – каждый, кто ест и спит здесь, должен через это пройти.

– Таков закон! – подхватили остальные.

– Макнуть его! – продолжал верзила.

– Макнуть! Макнуть!

– Разденем знахаря! – разорялись старшие.

– Догола! – не отставали младшие.

Они стали срывать с меня одежду, кто с одной стороны, кто с другой, и поволокли к чанам, где вымачивались шкурки. Меня заранее мутило от этой перспективы. Вонь была так сильна, что щипало глаза, и я с ужасом понял, что едкая жидкость, в которой мокли останки зверьков, поставлялась задарма всем братством.

«Нет, – сказал я себе, – такому унижению я не подвергнусь. Только не при ней!» Рубашка, почти разорванная в клочья и натянутая на голову, мешала мне видеть, но, когда меня уже толкали в чан, я уперся в край обеими ногами, оттолкнулся изо всех сил и, перекувырнувшись, упал навзничь, увлекая за собой всех, кто меня держал. Прижатый к полу, я продолжал неистово отбиваться. Когда меня снова подняли, я заорал что было мочи:

– Постойте, подождите!

Саския, посмеиваясь, подняла руку. Меня тотчас отпустили. Я едва дышал, но был пьян от ярости. Гнев, набухавший во мне, вырвался наружу с такой силой, что я сам удивился.

– Вы не знаете, что творите! Только попробуйте окунуть туда хоть кончик моего пальца, сопляки, вы пожалеете! Узнаете тогда, где у вас болит!

– Ну и что, нам-то что с того?

– Макнуть знахаря, макнуть!

– А вы прогуляйтесь к позорному столбу. Ступайте! Арно еще там. Скажу вам, смотреть на него страшно. Но если бы не я, было бы еще хуже. Он не владел бы руками.

Я разом почувствовал в себе силу, она поднималась от пола к моей голове такими мощными волнами, что все волосы встали дыбом. Глаза же мои, ясное дело, метали молнии. Я рывком высвободился и пошел на них, размахивая руками.

– А почему, как вы думаете? Потому что я умею прогонять боль. Прогнать боль, позвать боль – это одно и то же! Думаете, вам ничего не грозит? Да вы посмотрите на себя! Вот ты! – Я указал пальцем на одного из старших, он был на голову выше меня, но желтоватое лицо выдавало больную печень. – Ужас, я вижу зверя у тебя в животе, он не хочет выходить, мечется там, берегись, рано или поздно он тебя сожрет! А ты! – Я схватил за шиворот другого, которого, как я заметил, мучила кривошея. – У тебя выворачивается шея по ночам, а все дело в том, что твоя бедная голова следует за фазами луны. Пока ты еще можешь спать, потому что она только в первой четверти, но подожди, через несколько дней голова так запрокинется, что ты никогда больше не увидишь своих ног! Ты, – продолжал я, обращаясь к тому, который чесался, – встретил недавно на мосту трех черных котов и, конечно, ничего не заметил! Горе тебе! Тот, что шел посередине, тебя проклял, и от его плевка у тебя слезет кожа! А ты, жалкий дурень, ходишь и не знаешь, что жабы лижут твою тень позади, у тебя раздуются ноги, и ты умрешь от водянки! Ты! – показал я на самого маленького, но тут и продолжать не пришлось, он уже помертвел от страха и спрятался за спиной первого, а остальные тем временем испуганно пятились, как будто в моем дыхании материализовались призраки чумы и холеры.

Мне было нетрудно находить у них изъяны. Надрывая воспаленные бронхи и легкие трубочиста, я знал, что многих могу назвать своими братьями. Ибо здесь не было ни одного, воистину ни единого, кто не был бы искалечен, ранен, болен кожной болезнью, слеп на один глаз или еще что похуже.