Узник Двенадцати провинций - [21]

Я резко высвободил руку.

– Вольно тебе говорить, Йорн, это ты так думаешь. Это всё твои измышления – про десять лет, что я тебе задолжал, и остальные глупости. Но ты свое получил с лихвой, так мне кажется, и кто сказал, что я должен оставаться твоим рабом? Ты сам себя наказал. Не надо было приводить меня сюда.

Он расхохотался.

– Ты помнишь, что я тебе сказал про зубы? Учти, я слов на ветер не бросаю. Это остается в силе, пусть ты и не будешь теперь у меня под рукой. Я много кого знаю, кто заставит тебя выплюнуть их один за другим. Подумай об этом, прежде чем пороть чушь. Сделай так, чтобы тебя вышвырнули отсюда как можно скорее. Даю тебе две недели, слышишь? Ни дня больше…

– Прощай, Йорн. Передай от меня привет Силде.

– До скорого, Гвен, до очень скорого. Улыбайся, если можешь. Кстати, мне тут кое-что пришло в голову. У тебя, разумеется, вдоволь солириса для пибила? Будет жаль, если бедная птица сдохнет от голода по твоей вине, как ты думаешь?

Я не ответил. Пибил у меня в кармане заворочался, устраиваясь поудобнее во сне. Он был спокоен, и это дало мне сил отмахнуться от угроз Йорна. Кожаный Нос нагнал нас внизу лестницы и сделал мне знак следовать за ним.

Я в последний раз украдкой оглянулся на Йорна. Он качал своей большой головой, как будто его огрели дубиной. Бывает, дружище: птичка-то упорхнула.

Кожаный Нос

Кожаный Нос царил в лазарете. Три десятка раненых и больных, лежавших на соломе, были жертвами его самоотверженности. Когда он подходил пощупать им пульс, бедняги съеживались с тревожным блеском в глазах. Обожженным он накладывал повязки, под которыми ожоги зачастую не заживали, а воспалялись. Слабогрудые сидели, прислонясь спиной к стене, и дрожали в лихорадке, не в состоянии даже пригубить отвар, который, по идее, должен был помочь им продержаться до завтра. Кожаный Нос подбадривал их хлопком по плечу, отчего одни стонали, а другие давились. Его любимым занятием было пускать им кровь. При малейшем приступе лихорадки он освобождал их от лишнего надрезом на сгибе локтя, что действовало безотказно, оставляя их белее простыни, а порой и холоднее мрамора. Все эти препятствия его лечению были ему как острый нож, но он не держал на больных зла, журил, как непослушных детей, и переходил к следующим. В общем, он щедро расточал им свои благодеяния и никогда не обижался на их неблагодарность.

В завершение моего первого визита он сунул мне под нос тетрадь, исписанную каракулями.

– Додогой бой, азы бедициды – это даблюдедие. Бзе забисадо здесь, б этой тетради. Бзе, абсолютдо бзе. Даблюдайте, даблюдайте. Даблюдайте и еще раз даблюдайте. Бы, брачи, дазываеб это ди-аг-дос-дига. Бот баб ключ к исцеледию.

Это было, увы, нечитабельно, к тому же и слушать его оказалось нелегко, ибо этот человек не ходил – передвигался он только бегом. Он рывком распахнул дверь одного кабинета, служившего чем-то вроде аптеки. Громадный детина что-то толок в ступе.

– Поздакобьдезь, это Игнас. Од ухаживает за больдыби. И побогает бде при амбудациях.

Великан, стоявший ко мне спиной, коротко кивнул в подтверждение его слов, не переставая орудовать пестом.

– Тогда я баз остаблю, ладдо? Игнас бам бзе объязнит. Спать будете здесь.

Он указал на простую скамью с брошенным поверх тюфячком, частично скрытую за распахнутой дверью.

Кожаный Нос ушел. Стихали его шаги, удаляясь по коридору, а парень все стучал пестом по ступе. Я немного подождал. Игнас, очевидно, не мог делать двух вещей одновременно: то ли был слишком добросовестным, то ли попросту недалек умом. Я осторожно поинтересовался, что он готовит. Он только ниже нагнул голову в шапчонке и застучал с удвоенной силой, стиснув челюсти. Нет, решительно дело было не в добросовестности: он точно тупой! Чугунный лоб, вот он кто!

Самым примечательным в помещении был длинный деревянный стол с толстой, как колода мясника, столешницей и глубоким желобком по всей окружности. На нем лежал квадрат света от окна напротив. Справа от меня – стенной шкаф с двустворчатой дверцей, за ним – перегонный куб и печь. Прямо напротив нее священнодействовал Чугунный Лоб, склонившись над рабочим столом, от содроганий которого покачивались маленькие медные весы. По стенам тянулись полки, заставленные флаконами и колбами, баночками с мазями, кремами, сушеными травами и пилюлями. На них же я насчитал три ряда книг, все в кожаных переплетах. Я взял одну, положил ее на стол и открыл наугад. Текст оказался на латыни, слова непонятные, но она была иллюстрирована множеством гравюр. Все это оказалось описанием пугающего мира болезней и ампутаций, растений и чудовищ. От шелеста страниц у меня мурашки побежали по спине. Я сел и долго таращился в книгу, с увлечением пытаясь расшифровать строчки одну за другой.

– Ты умеешь читать на латыни?

Стук песта смолк. Надо же! Эти медведи не всегда спят? Дылда Игнас смотрел на меня глазами филина, разбуженного средь бела дня. Я ничего не ответил. Он подошел ближе. Мне мешал его громоздкий остов, но я упорно водил по строчкам кончиком пальца с прилежанием ученика Гиппократа. Он наклонился через мое плечо, накрыв меня своей тенью. Я захлопнул книгу и сказал, глядя ему прямо в глаза: