Узник №8 - [2]

    — Эй, тюремщик!

    Его голос пытался впиться в металлическую обивку двери, царапался в неё, как попавший в клетку зверь, дрожал, прежде чем снова разбиться о стены. Но, кажется, он был наконец-то услышан.

    Загремел засов, дверь открылась, пропустив внутрь камеры слабый желтушный свет из коридора. За порогом выросла фигура надзирателя — полноватая, ссутуленная усталостью, которая даже лицо его с обвислыми усами делала каким-то расплывчатым, нечётким, будто ты смотришь на него сквозь матовое стекло или через мутную воду. В руке он держал наготове дубинку хмурого вида, если только предмет может иметь хмурый вид. За спиной надзирателя узник увидел любопытное мальчишеское лицо. Это был сын надзирателя, лет пятнадцати, кажется, но не по возрасту взрослый и серьёзный.

    — Вы будете бить его, отец? — вопросил отрок. — Можно я стану смотреть?

    Надзиратель даже не обернулся, его взгляд упёрся в узника двумя кинжалами, приставленными к горлу.

    — Как ты меня назвал, узник?

    Усталый голос его прозвучал как будто даже мягко.

    — Я только хотел узнать, идёт ли на улице дождь, — отозвался узник, предчувствуя недоброе и робея.

    — Как ты меня назвал, сволочь?

    — Это даже я слышал, отец, — вмешался из-за двери надзирателев сын. — Он назвал вас…

    — Заткнись! — перебил его надзиратель.

    — Я только хотел узнать… — промямлил узник, но надзиратель не дал ему договорить:

    — И ты заткнись!

    Узник умолк, испуганно отступил на шаг, на всякий случай прикрывая голову рукой. Надзиратель не имел привычки особо разбираться, куда наносит удары, а в запале мог и убить, попади он нечаянно по виску. Дубинка у него была небольшая, но дубовая и достаточно тяжёлая. Такой, вероятно, даже голову размозжить особого труда не составит.

    — Ты специально издеваешься надо мной, да? — проговорил надзиратель, наступая. — Триста восемьдесят шесть раз я говорил тебе, что обращаться ко мне следует «господин надзиратель», и триста девяносто восемь раз ты называешь меня тюремщиком, будь ты проклят!

    — Нет, триста восемьде… — хотел было поправить узник, но надзиратель не дослушал его.

    — Ах ты скотина!

    Дубинка взметнулась вверх, готовясь обрушиться на голову, или на ключицу (которую сломала бы одним ударом), заставляя узника накрыть голову теперь уже обеими руками и в испуге присесть.

    — О, мой бог, простите меня, простите! — невольно крикнул заключённый.

    Надзиратель остановился.

    — Как ты меня назвал? — спросил он, всматриваясь в испуганное лицо узника. — Твой — кто?

    — Простите, простите меня, господин тюре… — простонал узник, — господин надзиратель.

    — Тюре? — вспыхнул тюремщик. — Тюре?!

    Первый удар пришёлся по запястью руки, обхватившей голову.

    — Ах ты дрянь! — прохрипел надзиратель, нанося следующий удар. — На вот тебе!.. — Удар. — Запомнишь ты когда нибудь? — Удар. — Надзиратель, — Удар. — Надзиратель! — Удар. — Надзиратель, скотина!

    И снова удар, которого узник уже не выдержал — повалился на серый цементный пол.

    — Отец, можно мне? — спросил мальчишка, увлечённо следя за расправой. — Можно мне, отец? Ведь вы говорили, что пора бы уже мне потихоньку осваивать будущую профессию.

    Надзиратель не обратил на сына никакого внимания, он был слишком увлечён экзекуцией и, наклонясь над упавшим узником, продолжал наносить удар за ударом. Впрочем, лицо его не выдавало ни злобы, ни раздражения — оно было скорей добродушно, несмотря ни на гневные слова, ни на удары, ни на сбившееся дыхание. И только жёсткий выдох «Ххха!» сопровождал каждый наносимый удар, заглушая звук соприкосновения твёрдой древесины с мягкой и хрупкой плотью человеческой.

    Тот, кого тюремщики никогда не били дубовой палкой по голове, по пяткам, или, на худой конец, по рукам, вряд ли поймёт, насколько это малое удовольствие для избиваемого, насколько это неприятная обязанность для любого надзирателя и насколько это интересное и зрелищное мероприятие для сына любого из надзирателей.

    Между тем, надзиратель не остановился даже тогда, когда узник перестал кричать и только изредка издавал протяжные и всё более тихие стоны. Бить лежащего дубинкой было неудобно, и тогда в ход пошли ноги. Ноги в тяжёлых кирзовых ботинках с набойками тоже способны наносить весьма болезненные удары по рёбрам, по почкам да и, в общем-то, по голове.

    — Можно мне, отец? — мальчик решился ступить в камеру, но подойти не осмелился.

    Услышав сына, надзиратель словно пришёл в себя. Он вдруг прекратил расправу и отступил от безмолвно распростёртого узника, присматриваясь к его лицу — жив ли, дышит ли.

    Кажется, дышит.

    — Ну что, теперь-то ты, скотина, усвоил, кто я? — спросил он, отирая рукавом проступивший на лбу пот.

    — Не стоило… убивать меня… господин надзиратель, — отозвался узник слабым затухающим голосом, который всё больше замирал на каждом следующем слове. — Не так уж сильно я… грешил… Но с другой стороны… с другой стороны, как бы я знал, что… вы — бог? Да, как бы я… уверовал в вас, на основании чего?.. О, мой бог!

    Надзиратель, кажется, испугался. Он приблизился к лежащему, наклонился к нему.