Узлы на простыне - [99]

— Это мой ребенок, это мой ребенок. Отдайте мне его. Это мой, — я села прямо на асфальт мокрый и покрытый тающим снегом, рядом с малышом. Я взяла его за маленькие ладошки и не собиралась его отпускать.

— Да бери, только мы уже к нему привыкли.

— Я вам заплачу, — Дна присела рядом со мной.

— Нет, нельзя этого, я вам помог, вы мне потом поможете, а за дите нельзя платить, я честный человек. Берите, только что б все по закону, проверьте, я знаю, ведь есть такие анализы, а то пацана…

Я прижала малыша к себе, и снова весь мир поплыл, но уже в другую сторону, в теплой волне возвращения домой.

ГЛАВА 27

Марина Мнишек стояла и смотрела, как суетятся монахи, заделывая провал в стене. Все было аккуратно приготовлено: камни, состав, — все быстро и проворно принесено сюда и сложено для нового сокрытия тех сокровищ, которые украл и спрятал Лживый Дмитрий Первый.

Она отстраненно наблюдала за суетой черных фигур. Спрашивается, зачем они искали все это золото? Своровал один, и прячут теперь другие. И чем они лучше того, первого и лживого? Да и чем они отличались от него? Им и дела не было, настоящий ли он сын Ивана Грозного, или самозванец. Марина вспомнила, как часто слышала его клички, или это было подлинное его имя… . Грубые, нелицеприятные реплики неслись им вслед и в Тушино, и потом, позже. Все всё знали, и всем было все равно…  Да не было у них ничего, кроме живота и кармана. Своего. Вот и сокровища Византии опять скрылись и от солнечного света.

Зачем ей все это? Скорее бы уже все закончилось. Возбуждение от увиденного сменилось апатией. Непонимание всего этого мира обездвиживало и убивало. Объяснения лежали не в вере, не в стране, не в языке, и даже не в покрое платья. Оказывается, все врут. Все абсолютно, и даже папа, который нес веру, и был ответственен за толкование слова божьего, его попросту прятал. А может, он не знал? Марина махнула рукой. Не важно, это уже было все не важно.

Она снова представила мертвого сына и мужа. Все рухнуло. Все что она любила.

«Тому бог свидетель, что печалюсь и плачу я из-за того, что о тебе, моя надежда, не ведаю, что с тобой делается, и о здоровье твоем не знаю, хорошо ли ты, моя надежда, любимая-с, дружочек миленький, не даешь мне знать, что с вами происходит, мой-с ты друг, знай, что у меня за рана, а больше писать не смею!»

Эту записку своего разлюбезного милого Дмитрия она помнила наизусть. «Птичка моя любимая, сердце мое, верь мне…»

Как долго она хотела услышать эти слова. Как долго в поисках поддержки и силы обращалась к отцу, королю, папе. Никто не хотел отвечать ей, почувствовав, что могут иметь то же самое, но без нее. И только этот человек, говоривший на ее родном языке без акцента и погрешностей, только он один понял ее, стал ей другом и единомышленником. Не сразу это произошло. Не сразу…  Долгие месяцы тушинского заточения, оба безвластные пленники, они соединились в одно…  Она бросилась в любовь с головой…  А может, и без головы…  Как она была уверена в их победе! Венчание. Все как хотели эти русские, по их правилам.

Но все было напрасно. Все тщетно. А любил ли он ее? Ее Дмитрий…  Ее ли он был? Сомнения закрадывались в остывающую душу. Безумство своих чувств, ее готовность на все была несоразмерна с его поведением, словами, действиями. Неужели и он всего лишь использовал ее? Так же как и отец, и король, и папа…  Поманил пальчиком, зная, что побежит как собачка, потому что…  Да, всего лишь прикрылся мной, как царицей, подтверждающей его права на русский престол…  Но и ему было все это совершенно все равно…  Он просто боялся конца и предвидел его…  Но любил ли он ее? Любил ли он так же, как она его любила?!

— Поистине, приде отступление: отступиша бо человеци от истины и от правды, отступиша братолюбиа и нищелюбиа, отступиша целомудриа и чистоты, — Марфа заметила ее в стороне и подошла к ней.

Ее голос, низкий и громкий оглушил польку, совсем сгорбившуюся под тяжестью своих мыслей.

— Что вздрогнула? Думаешь, за тобой пришла?

— Нет, мне все равно. Просто, он тоже предал меня.

— Кто?

— Дмитрий.

— Тьфу, что за девка, и у смерти на краю все о любви талдычит. Ты написала исповедь?

— Почти ничего.

Марина посмотрела на Марфу долгим взглядом. Огромные глаза наполнились слезами и предательски блеснули.

— Давай сюда, — монахиня протянула руку.

— Вот.

Тонкая кисть держала лист бумаги, пальцы, нечеловечески хрупкие, истонченные, под стать запястью, выглядели нереально игрушечными рядом с широкой и загоревшей рукой Марфы.

Марфа посмотрела на торопливые строки.

«Ложь — главное зло, которое я встретила на этом свете. Надеюсь, в другой жизни его не будет. Сама я тоже повинна в этом грехе. Каюсь, господь всемогущий в любви, в безмерной и вседоверчивой любви к отцу, к семье, к Польше, к королю, к мужу своему и к сыну. Любовь моя не имела границ и разума. Им доверяла я без критики, верила, ослепленная…»

Нежизненно тонкая рука Марины вздрогнула.

— Верила, — тихо прошептали ее губы.

«Им я верила…  Господи, а верить нужно было только тебе…  В этом каюсь я».

— Иди, пока в возок садись. Поедем обратно, а там уже и отпустим…

Полька не понимала, что говорили ей. Она просто слушала звуки, но в слова они не складывались, лишь становились фоном ее мыслей. Она не плакала, и глаза высохли.