Ужин в центре Земли - [66]

Этот халат — с поясом. Пояс висит сзади, продетый в петли.

Вначале заключенный Z свободно завязывает его вокруг талии. Затем развязывает и стягивает поясом халат потуже.

Неужели охранник забыл?.. Невообразимо.

Охранник сидит в темноте за своим столом и смотрит, как заключенный Z завязывает и развязывает, завязывает и развязывает пояс. А потом вытаскивает его из петель.

Заключенный Z держит пояс перед собой двумя руками, концы свисают справа и слева.

Охранник смотрит, как заключенный, его друг, медленно поворачивает голову и сосредоточивает взгляд на видеокамере над дверью. Они хорошо друг друга знают.

Охраннику кажется, что между ними сейчас ничего нет — ни экрана, ни видеокамеры, ни стен, ни металлических дверей, ни цифири, которая катится волна за волной, кодируя и выстраивая видимую ему картинку. Для него осталось одно, простое, очищенное: лицо заключенного, взгляд, уставленный прямо на него, скорбный взгляд ему в глаза.

Это лицо смятения и лицо понимания. Чего охранник не может определить — есть ли в этом лице благодарность.

Но это охранник оставит себе на потом — думать впоследствии, спрашивать себя. Потому что есть вещи, которых другу видеть не следует.

Все очень просто, очень обыденно: его заключенный движется к душу — в единственное место, куда видеокамера, чью картинку охранник сейчас видит, не может заглянуть. Он не меняет точку обзора. Вместо этого заводит руку за мониторы и выключает их — впервые за годы. Это так редко происходит, что кажется, будто сами устройства способны испытывать шок. Лишившись электричества, они издают странный потрескивающий вздох.

Охранник нажимает ногой на выключатель электроразветвителя на полу — щелчок, и лампочка гаснет, — а затем, взявшись за корпус компьютера, выдергивает из гнезда кабель Ethernet.

Эти действия, конечно, никак не влияют на момент как таковой. Они останавливают ход времени для охранника, но в камере все идет своим чередом.

Охранник сделал только одно: закрыл свои собственные глаза трояким образом. Отказал в фиксации определенному отрезку времени, сделал так, что видеокамеры, хоть и смотрят по-прежнему, теперь не в состоянии поделиться увиденным.

Обо всем этом охранник думает, пока едет домой на праздничные дни, торопясь успеть до пробки на подъезде к Иерусалиму. Ему предстоит ужин с мамой на балконе, и он не хочет заставлять ее ждать.

2014. Лимб

Генерал стоит на Храмовой горе, где некогда была Святая святых. Он ждет знака от Всевышнего — знака о мире или о войне, о чем-то большем, нежели очередное вымученное политическое телодвижение.

Стоит — и не получает ни сигналов, ни предвестий, ни пророчеств, ни чудес. Здесь, на этом самом месте, Аврааму посчастливилось получить овна, чтобы принести его в жертву вместо Исаака. Генерал как отец не был так счастливо пощажен.

Прислушиваясь, он внезапно слышит его — этот мотив. Этот голос, поющий песню, которую он так любит. Он оглядывает тех, кто пришел с ним вместе, свой тысячный отряд: хочет понять, слышит ли еще кто-нибудь.

Нет, по людям не видно. И Генерал в смятении: у каждого из них теперь лицо его утраченного сына.

Сыны Израиля — они все и его сыны.

Здесь, наверху, на этом священном, оспариваемом месте Генерал наконец ухватывает суть. Он поднимает взгляд к Небесам, а затем опускает его за стены Старого города, в долину Еннома, где впавшие в язычество цари Иудейские приносили в жертву своих детей.

Генерал знает — воин, миротворец, убийца, святой, — что его земной срок подошел к концу. Он стоит и слушает этот голос, который сменяется шорохом иглы, бегущей по пустой дорожке.

Генерал, которому неведома паника, который никогда не прятался от смерти, спокоен и сейчас.

Его взгляд скользит по его могучему войску, по его объединенному Иерусалиму, он еще раз смотрит вдаль, на холмы Иудеи, оглядывает места, где заключена вся история, что когда-либо имела для него значение. Генерал стоит на этой высокой точке в городе, который возлюбил Всевышний, который Он оставил над водами, когда, разгневавшись, затопил мир.

2014. Внизу и между

Снаряды летят, ракеты взрываются, стены вокруг трясутся. Тоннель, построенный основательно, выдерживает. Часть, которую Шира видит, складчато уходит вдаль — они с картографом словно в брюхе у змеи. Ей чудится, что змея может куда-то уползти с ними вместе. Из швов между бетонными секциями сыплется песок, а затем, в тихие промежутки, каркас приобретает неподвижность древнего скелета.

Фонари не гаснут. Обещанная картографом свеча стойко держится на столе и по-прежнему горит.

Он ведет себя так, будто у них нет никаких забот на свете, подливает ей вина, называет любимой, своей.

— Вечер мы, конечно, выбрали плохой, — говорит он.

— Для нас — лучший.

Всегда оптимистична, во всем видит светлую сторону — потому-то он ее и полюбил. Но не может не спросить:

— Как так — лучший?

— Может быть, наши жуткие, саморазрушительные народы, может быть, наши нерешительные, трусливые власти, может быть, наши храбрые солдаты, вечно стремящиеся погибнуть, — может быть, сегодня они все поубивают наконец друг друга и тем самым прекратят конфликт? Пора, как в старину, поднять кровавый флаг, означающий битву до последнего, и драться, пока все не полягут.