Ужин в центре Земли - [39]

— В прошлое. Я неделю набирался храбрости, чтобы тебе сказать.

Заключенному Z нужно крепко это обдумать. Что же получается? Получается, что Генерала — человека, который запер его здесь и обнулил, единственного, кто мог вернуть ему существование и свободу, — больше нет.

— Я не верю тебе, — говорит заключенный Z, потому что не хочет верить.

Охранник молчит, и это вполне себе ответ.

— Тогда отчего он умер, если не убит?

— Отчего формально?

— Почему «формально»?

— Он умер от осложнений после инсульта.

— У него был инсульт? Почему ты мне не сказал, что у единственного, кто знал, что я здесь, был инсульт?

— Вот я сейчас тебе говорю.

— А когда этот инсульт случился?

— Раньше.

— Объясни толком. Это было в газетах? Обычные люди знали? Или твоя мать сообщила тебе это в интимной беседе в постели?

— Да пошел ты… — говорит охранник. — Да, про инсульт было в газетах.

— Черт, — говорит заключенный Z. — Черт, черт. — Затем, прочувствованно глядя охраннику в глаза своими, полными слез: — Когда?

— Что когда? В газетах?

— Инсульт. Когда был инсульт?

Охранник встает и, очень похоже на заключенного Z, начинает нервно расхаживать по камере. Когда наконец останавливается, его глаза опущены к носку ботинка, которым он скребет по несуществующему пятнышку на полу.

Заключенный Z никогда его таким не видел. Совершенно новое поведение, какого он ни разу не фиксировал за все годы.

Заключенный Z спрашивает еще раз:

— Когда у него случился этот инсульт?

Охранник собирается с духом. Во взгляде, которым он смотрит на заключенного, — подлинная любовь. Он правда, по-честному всего лишь оберегал его.

— В две тысячи пятом. Кажется, в конце декабря. А второй, крупный — уже в две тысячи шестом. Один чуть раньше, другой чуть позже Сильвестрова дня.

— Что?

— Восемь лет назад. Крупный — сразу после Нового года.

— Не понимаю.

— Так я и знал, что ты с ходу не поймешь.

— В смысле — ты меня разыгрываешь, — говорит заключенный Z. — Это не может быть так.

— Генерал был в коме.

— Живой, но в коме?

— Типа того.

— Что типа? Типа в коме?

— Типа живой. С две тысячи шестого.

— И ты мне не говорил.

— Не хотел тебя огорчать.

— У единственного человека вне этой тюрьмы, который знал, что я здесь заперт, был инсульт. У единственного, кто мог распорядиться моей судьбой — дать мне свободу, — был инсульт, и ты девять лет ничего мне не говорил?

— Восемь.

— Что?

— Восемь лет.

— Черт! Как ты мог это от меня скрыть?

— Мы с мамой. Даже скорее она. Мама молится. И она думала, что у него все небезнадежно. И у тебя.

— Да объясни же толком!

— Я хочу сказать, что мы надеялись, мы оба, и, если уж говорить, то все надеялись, весь народ! Что когда-нибудь Генерал… что когда-нибудь он возьмет и проснется.

2002. Берлин

Джошуа сидит в комнате с огромным окном, выходящим на озеро. Он постукивает ногой и трет сонные глаза.

Открывается дверь, ведущая на кухню, и появляется паренек с двумя чашками кофе на подносе. Он торопливо ставит их на стол и торопливо уходит. Не успела кухонная дверь закрыться за ним, как в проеме главного входа показывается Зандер; его шелковая жилетка расстегнута, и, что еще более удивительно, расстегнута и крахмальная рубашка под ней.

Джошуа видит, какой у Зандера загорелый и волосатый живот. Он поворачивается к стеклянной стене, через которую всякий, у кого есть бинокль, может засечь этот непорядок в одежде.

Зандер, проследив за взглядом Джошуа, кажется, понимает, из-за чего он обеспокоился, понимает — и ему все равно.

Он с размаху опускается в кресло рядом с Джошуа и берет одну из чашек.

— Сука, — говорит он, пригубив обжигающий кофе. — Сука, горячо.

Он дует на крохотную чашку — мощно дует, не может не отметить Джошуа, — и отпивает еще раз.

— Ты слыхал когда-нибудь, чтобы человек обжегся эспрессо после того, как кофе поставили на стол? — говорит Зандер. — Господи, ну что за мальчишка. — Затем, прищурив глаза, словно вот-вот раскроет заговор: — Есть какой-нибудь способ подкрутить бойлер у этих машин? Есть способ нарочно сделать кофе горячей, чем обычно?

— Не думаю, — отвечает Джошуа, слушавший его нервно. Ибо он не может взять в толк, с чего это вдруг Зандер, его сдержанный, исполненный стоицизма и обычно молчаливый домоправитель-немец, заговорил не по-английски, а на иврите.

— Значит, этот маленький говнюк тут орудовал только для того, чтобы мне досаждать. Он самая опасная личность под этой крышей, хотя, по идее, он-то как раз, один из всех, никому ущерба наносить не должен. Даже этот зловредный маленький повар делает свое дело без происшествий.

— Я не понимаю, — говорит Джошуа — подчеркнуто по-английски.

Он изо всех сил старается дышать ровно, хотя после ночного звонка это у него никак не получается. Он снова поворачивается к окну, за которым теперь проплывает гоночная гребная лодка. Он сосредоточивает на ней взгляд, стараясь извлечь спокойствие из размеренного изящества, с каким весла погружаются в воду.

— Что именно тебе непонятно? — спрашивает Зандер, твердый в своем решении использовать иврит. — Тебя смысл того, что я говорю, смущает, или сами слова?

— Пожалуйста, Зандер. — Джошуа чуть ли не умоляет. Он знает, что парню, который принес кофе, может быть слышно из кухни. — Я правда не понимаю.