Узелок на память [Фельетоны] - [18]
— Как кто-о?
— Не перебивай, Вовка! Не знаешь, что такое экспонат? Как бы тебе объяснить? Тот, у кого синяк на лбу. Ну, вот… Все сели. И папа начал говорить: «Семьдесят пять лет назад русский ученый Федор Федорович Эрисман изобрел парту. Три поколения прошло через нее. И она морально не устарела! Но загляни сегодня Эрисман не сюда, на выставку, а в школу, он не узнал бы своего изобретения. Розвальни, а не парты! Полюбуйтесь на моего Андрея. Весь в синяках!»
А одна тетя подошла ко мне, погладила по головке и прочитала коротенькие стихи:
Потом встает третий дядя и декламирует: «На парте свет клином не сошелся! Да, да, не сошелся! Я могу вам предложить классный гарнитур из двадцати предметов!» А папа ему кричит: «Хоть вы и Гипропрос, а обстановки класса не знаете, там всего пять наименований: парта, стол, стул, шкаф и доска». А я громко подсказываю: «И ты, папа, не знаешь. Мел и тряпку забыл!» Тут все как захохочут. А дядя Гипропрос спрашивает: «Над кем смеетесь?» А четвертая тетя как набросится на него: «Знаем мы ваши гарнитуры! Вы только ими на выставках козыряете!» А пятый дядя поднял указательный палец и говорит: «Нам нужна синица в школе, а не журавль в небе!»
Долго-долго спорил папа с чужими дядями и тетями. Они говорили какие-то непонятные слова: «Проблема парты», «Проблема осанки», «Проблема гигиены». А девятый дядя сказал: «Цыплят по осени считают», «Поживем — увидим».
А мне, Вовка, скучно стало. Я надавил кнопку на папином столе. Открылась дверь, и вошла тетя. Спрашивает: «Вызывали?» А папа говорит: «Нет, это ошибка». А я говорю: «И совсем не ошибка. Я домой хочу! Надоело мне быть экспонатом!»
Вовка отложил в сторону ракету, прищурился и с искренним сожалением сказал:
— Придется тебе и во втором классе с синяками ходить!
…Вот так-то, Андрейка! Проблема синяка не снимается!
Дылда берет след
У околицы, на юру́, стоит, расставив ноги циркулем, Филимон Дылда, несуразный, длинный человек лет сорока пяти. Лисья шапка-ушанка и высокий воротник овчинного кожуха скрывают почти всю его физиономию, похожую на кормовую тыкву. Явственно выступает на тыкве только нос, большой и закорюченный, словно сошник однорядной сеялки.
Филимон держит нос по ветру. А ветер дует со стороны деревни. И боже ж ты мой, какими расчудесными запахами веет оттуда! Иной, может, и не учуял бы их, а Филимон стоит и облизывается. О, у него нос всем носам нос! Любая гончая позавидует. Не нос, а компас.
— Опять закурила Кривая! — ухмыльнулся Дылда, втягивая подвижными ноздрями воздух. — Что ж, пойду наведаюсь.
И принюхавшись для точности еще раз, Филимон берет след. Идет, однако, не улицей-переулочком, а задами, ловко сигает через канавы и колдобины. Подойдя к избе Акулины Копыловой, Дылда приосанился и решительно постучал в дверь. В сенях поднялась какая-то возня, послышался встревоженный голос:
— Это ты, Маруська?
— Отчиняй, Акулина Тимофеевна! Представитель власти, — меняя голос, пробасил Филимон.
Скрипнул деревянный засов, приоткрылась дверь, и Дылда, не поздоровавшись с хозяйкой, ввалился в кухню.
— Так, так, гражданка Копылова… Самогоночку, значит, варим… К тому же из свеколки, да из ворованной… А известно ли гражданке Копыловой, что кодекс за такие штучки предусматривает пять лет с изоляцией!.. Снимай-ка змеевичок! Пойду прогуляюсь до сельсовета с этой трубочкой в качестве обличительного доказательства.
Акулина падает на колени, хватая Филимона за полу кожуха, и причитает:
— Не погубите, Филимон Андреич!.. До гробовой доски молиться за вашу душеньку буду!..
Дылда стоит неприступный, словно каланча, только носом посапывает. И когда самогонщица взяла самую визгливую ноту, «представитель власти» махнул рукой и снисходительно бросил:
— Ладно уж, разревелась, белуга… Всякая палка о двух концах… Закон — дышло…
И, не снимая шапки, уселся за стол, в красный угол.
Волчком завертелась Акулина. Одной ногой в погреб, другой — в чулан. Засвирищала яичница, шибануло пряным ароматом маринованных груздей. И будто из-под земли на столе выросла бутыль, отливающая сизовато-лиловым цветом. Дылда принял позу Иисуса Христа на Тайной вече́ре. Акулина наполнила чайный стакан и преподнесла с поклоном.
— Откушайте, Филимон Андреич, на здоровьичко! — И, отвернувшись к печи, прошипела: — Подавиться бы тебе, дармоеду, чужим добром!
Дылда поднял стакан, понюхал и многозначительно прищелкнул языком.
— Первач!.. Семьдесят четыре градуса!.. Свекольные сливки, так сказать!.. Ну, Тимофеевна, будем живы!
Опорожнив единым духом стакан, Филимон окаменел. Минут пять сидел с выпученными глазами. Затем, опомнившись, сгреб пятерней огурец, и смачный хруст на его железных челюстях огласил избу.
— Я ведь непьющий, Акулина… Как там тебя по батюшке? Из головы вылетело… А к тебе зашел для порядка.
— Известное дело, Филимон Андреич, — отозвалась хозяйка. — Куда конь с копытом, туда и рак с клешней!..
— Ты, Кривая, того… Брось свою гнилую философию… Ишь ты, «рак с клешней»!..
Домой Филимон возвращался в глубокие сумерки. Тропинка то и дело ускользала из-под ног, бросая его вправо и влево. По временам он останавливался, с трудом сохраняя равновесие, и ощупывал карманы, набитые кусками сала. Перекинутые через плечо, на шпагате болтались две утиные тушки, снятые Акулиной с чердака. Дылда шел и бормотал под нос:
