Узбекские повести - [122]

Еще один огненный меч разрубил вязкую черноту облаков, во всю длину небосклона сверкнула молния. Докатился гром, и, пробив дно неба, сильнее полил дождь. Будто обиженные дети, печально столпились вокруг айвана освещенные светом, до листика вымокшие деревья. Они плакали, а Малика хотела бы выплакаться, но не могла, хотела бы пожаловаться, высказаться кому-нибудь, облегчить переполненное сердце, готовое вот-вот разорваться, но с кем говорить, кому жаловаться? Она чувствовала, что в последнее время, может, от председательства, она становится все более и более одинокой.

Скрипнула калитка, и Малика увидела в темноте белую фигуру человека. Бесшумно ступая по мокрой дорожке, человек прошел через дождь к айвану. Это был блаженный старик.

— Дай хлеба, — он протянул скрюченные пальцы. На ладони — несколько мокрых медяков.

По телу Малики пробежали мурашки. Она чуть не закричала, но и закричать не могла, у нее перехватило дыхание. Было что-то ужасное в этом старике, внезапно появившемся здесь в полночь, словно посланец и предвестник.

— Смотри, денег дали хорошие люди! — старик засмеялся, широко раскрыв черный рот. — Сколько хлеба могу купить на деньги! На деньги все дадут хлеба, для бога никто не дает! Хах-ха!

— Уходи! — наконец выкрикнула шепотом Малика. — Уходи отсюда! — Малика беспомощно махала руками, пытаясь прогнать старика, как какую-то страшную нелепую птицу, прилетевшую на свет айвана из темноты грозовой ночи.

Старик любовно пересчитал деньги на ладони, недоверчиво взглянул на Малику и, сжав деньги в горсти, спрятал за спину, как ребенок.

— А тебе не дам. — Старик отступил от Малики и снова повторил. — Не дам! Не думай, что заберешь. Не сможешь!

Старик снова стал пересчитывать деньги, временами взглядывая на Малику, как будто боялся, что она бросится на него и вырвет мокрые деньги.

— Уходи, — уже спокойнее стала уговаривать старика Малика. — Лучше уходи! Ну, чего ты пришел ночью, уходи, слышишь!

Блаженный засмеялся и, растопырив ладони, приставил их к голове и стал махать, как ушами. Видимо, ему нравилось пугать молодую женщину. Он приседал и кружился, размахивая руками, и тень от него металась по мокрым кустам. Он плясал! Что-то жуткое было в этой безумной пляске старика! Малика смотрела на него со страхом и отвращением. Но так же внезапно, как начал, старик перестал танцевать и, словно вспомнив, что он пришел сказать, подошел к айвану и уставился на председательшу. Она со страхом, молча смотрела на него, прячась за столбом айвана.

— У тебя в груди, знаешь, камень. Только слезы точат камень. Плачь, больше плачь…

Старик замолчал и, еще раз пересчитав деньги, растворился в темноте. Стукнула калитка. Колени у Малики ослабли, и только усилием воли она заставила себя удержаться на ногах. А дождь тем временем разошелся и лил все сильнее, сильнее, будто хотел за ночь омыть всю землю.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Камал плохо спал ночью, вставал, выходил из вагончика посмотреть на дождь. Казалось, что рассвет никогда не пробьется сквозь облака и завесу дождя, но к утру запасы воды на небе иссякли. Горизонт, слабо освещенный восходящим солнцем, не обещал ничего хорошего с востока, там громоздились облака, черные, как душа злодея, и медленно двигались, оставляя все-таки какую-то надежду на перемену. Зато воздух, пропитанный запахом буйно растущих трав, мокрой земли, был чист и прохладен. Вот уже десять дней Камал здесь, и все время дождь. Ни одного солнечного дня. Если не появится солнце и не прогреет землю — семена сгниют в борозде. Утро разгонит, растащит облака, а к вечеру они опять сгрудятся, опять заполнят все небо от горизонта до горизонта, начнет накрапывать, потом польет, польет… Земля промокла насквозь. Неужели придется пересевать?

Из тамбура выглянул молодой коренастый парень в стеганом халате.

— Идите чай пить, ака-мулло!

Камалу не хотелось возвращаться в духоту вагончика. Он махнул рукой.

— Пейте, я пройдусь.

Утопая в мягкой раскисшей земле, Камал дошел до канавы и по ней пошел краем поля. В канаве было много воды, и Камал механически подумал о том, что, рано или поздно, воду надо будет очищать, что очень дороги покамест очистные сооружения. Но строить их надо, иначе земля будет терять ценность год от года, не помогут никакие усилия, не спасет подъем целины. Еще год-два, и непаханой земли, вроде Маханкуля, просто не останется. Густая сильная трава доходила до колен. Камал оставлял широкий, ясно видимый след в этой рослой сочной траве по окраине поля. Хлопок не был виден на ворсистом ковре сорняков, пробившихся на пахоте, лишь кое-где жалкие слабые ростки хлопчатника пробивались среди сильных живучих степных трав. Камал свернул по борозде и, присев, поковырял влажную слабую землю, поискал хлопковое семя и не нашел. На палец попала пустая подгнившая кожура. Камал подрыл еще, еще — ни одного проросшего семени. Кое-где по одному, по два, бледные и слабые, всходили ростки хлопка. Посев заглох и погиб. Камал поднялся, сорвал у межи мокрой сочной травы, вымыл руки травой, вытер их о полу стеганого халата. Все ясно, придется пересевать, и ничего тут не поделаешь. Ждать бесполезно, даже переменись погода немедленно, уже ничему не помогут ни тепло, ни солнце. «И это произошло на песках, — думал Камал, возвращаясь в вагончик с твердым решением ехать в кишлак, — а что вокруг кишлака, на ближних и дальних полях? Здесь песок впитывает воду, а там-то, без песка, уже давно все погнило. Большие площади придется пересевать заново. Трудно придется дехканину, заработки упадут, а работать придется день и ночь, вдвое против обычного. Да еще на носу горячее время, не хватит рук заготавливать тутовые листья для шелкопряда. Как там справляется Нигора. Неужели мы так и не наладим четкую поставку листьев. Разве под силу слабой женщине рубить ветки тутовника».