Увеселительная прогулка - [65]

— Понятно.

— Так как вы к нему относитесь?

— Мне неудобно высказывать свое мнение.

— Почему?

— Я намного моложе его и еще мало что успел сделать, я…

— Вы бы хотели чего-нибудь добиться?

— Это ведь только естественно.

— Да, это вполне естественно.

— Но я не хотел бы ступать по трупам.

— Кто допускает, чтобы его прикончили, пусть пеняет на себя.

— Сказано очень жестко.

— Не жестко, а трезво.

— А вот Зайлер, говорят, ступает по трупам.

— Не давайте ему себя прикончить, и тогда…

— И тогда, господин директор?..

— Главные редакторы чертовски быстро изнашиваются. Через пять лет вам будет тридцать один год.

— Что вы хотите этим сказать?

— Когда мне было тридцать один год, я занял пост коммерческого директора нашего концерна.

— Так то вы!

— Я из такой же семьи, что и вы.

— Тоже из небогатой мелкобуржуазной семьи?

— Чего смог добиться я, сможете добиться и вы!

— Вы преувеличиваете мои возможности!

— Я лишь надеюсь, что вы не наделаете ошибок.

— Каких ошибок?

— Не допустите выпадов в адрес издательства.

— Этого я себе никогда не позволял.

— Тем не менее легко можете допустить…

— Разве что невольно…

— Молча наблюдая, как это позволяют себе другие.

— Разумеется, надо одернуть коллег, если видишь, что они делают глупости.

— Не надо забывать, что позднее могут потребоваться доказательства.

— Разумеется.

— Не надо забывать, что ваш долг — наблюдать и за вашими начальниками.

— Было бы просто непорядочно одергивать только коллег твоего же уровня.

— У вас и в самом деле хватило бы гражданского мужества докладывать мне, скажем, и о некоторых вещах, касающихся главного редактора?

— Если вы этого действительно хотите — безусловно.

— Вы правда еще слишком молоды, но…

— Но что, господин директор?

— Мне кажется, у вас есть все данные для заместителя главного редактора. Как вы думаете?

— Откровенно говоря, я просто ошеломлен.

— Вы даже покраснели. Это свидетельствует в вашу пользу!

— Вы это серьезно?

— Эпштейн уходит.

— Собственно, меня это не так уж и удивляет.

— Мне безумно жаль его отпускать, но удержать его я не могу.

— Уход жены совершенно доконал его.

— Да, трагическая ситуация.

— Семнадцать лет, господин директор, и все, кто их знал, были убеждены, что это счастливейшая пара на свете.

— А история с Оливером? — напомнил фон Кенель.

— И это еще, — согласился Клейнгейнц.

— Что ж, тут ни вы, ни я ничем помочь не можем.

Фон Кенель встал. Клейнгейнц вскочил.

— Я полагаю, вы не станете разглашать содержание нашей беседы?

— Само собой разумеется.

— О вашем повышении будет объявлено перед Новым годом. Конечно, это отразится и на вашем жалованье, кроме того, вы будете получать также долю прибыли от газеты.

— Большое, большое спасибо, господин директор.

— И будьте внимательны к Эпштейну, он в этом нуждается.

— Конечно, господин директор!

Клейнгейнц ушел, а фон Кенель вызвал секретаршу.

— Запишите, пожалуйста, что перед Новым годом мы должны пересмотреть договор с Клейнгейнцем. Заместитель главного редактора и прочее.

Секретарша записала.

— Остальных вы примете прямо сейчас? — спросила она.

— Кого это — остальных?

— Из «Миттагблатта»… Вы мне велели…

Фон Кенель махнул рукой, не дав ей договорить.

— Уже не требуется. В этой лавочке теперь полный порядок, и по логике вещей там уже ничего разладиться не может. Позвоните Зайлеру и скажите ему, что все о’кей!

— Только и сказать: все о’кей?

— Зайлер в курсе дела.

15 декабря, 20 часов СТОЛОВАЯ В КВАРТИРЕ ПРОКУРОРА ПО ДЕЛАМ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ДОКТОРА ЛУТЦА

— Господа психиатры с каждым годом все больше наглеют, — заявил Лутц, не переставая наблюдать за тем, что делают его жена и сын.

— Похоже, — откликнулся Петер, — что психиатры опрокинули все твои расчеты.

Листая акт психиатрического обследования Оливера Эпштейна, Лутц сказал:

— Двести тридцать страниц…

— Его оправдают? — спросил Петер.

— Мы не позволим этим ученым пачкунам помыкать нами.

— Ты всегда злишься, если кто-то оказывается образованнее тебя.

Лутц, сделав вид, что не слышит слов сына, начал читать вслух:

— «В деле Оливера Эпштейна по-прежнему отсутствует основная улика, подтверждающая факт убийства, — труп. Кроме того, пока что единственный свидетель происшествия излагает самые различные версии, а в результате психиатрической экспертизы ни одна из этих версий не представляется очевидной и достаточно вероятной. Если исходить из того, что убийство Рут Кауц действительно было совершено Оливером Эпштейном, то возникает вопрос, не является ли описание происшедшего, данное им при аресте, наиболее правдоподобным и не следует ли принять его за достаточно вероятное. На основании найденных туфель следует считать установленным тот факт, что Оливер Эпштейн виделся с Рут Кауц. Если допустить, что он овладел ею в той или иной мере насильственным или каким-либо другим предосудительным способом, то можно принять первую его версию, согласно которой он хотел устранить единственного свидетеля, чтобы не навлечь на себя неприятностей. Это весьма распространенный мотив, как у взрослых, так и у несовершеннолетних преступников. В логику подобных рассуждений и мотиваций укладывалось бы тогда и то, что он стремился уничтожить все следы и спрятать труп так, чтобы его практически нельзя было найти. Все это было бы последовательно и не противоречило бы той разумности, каковую обнаружил Оливер как при психиатрической экспертизе, так и при других обстоятельствах».