Утро. Ветер. Дороги - [20]

Комсорг предложил избрать двух незнакомых мне ребят и… (у меня екнуло сердце) Владлену Гусеву, монтажницу.

— Это из нового пополнения, — пояснил Савельев, — дочь нашего наладчика Сергея Ефимовича, окончила десятилетку, где была секретарем комсомольской организации.

— Мы ее знаем, — заметил парень справа. — А она будет работать?!

— Товарищ Гусева, встаньте и скажите, у вас есть желание работать с трудными подростками? — сказал Савельев.

— А у кого оно есть? — вопросил другой парень.

Я встала и, кажется сильно покраснев, поблагодарила за доверие и заверила, что буду очень стараться и что мне это по душе.

Нас тут же утвердили, хотя один из двух парней просил его не избирать: он учился заочно в энергетическом техникуме и был очень занят.

— Все заняты, — ответили ему.

Все думали, что собрание кончилось, и загалдели, но Савельев призвал нас к порядку.

— Здесь есть еще заявление токаря Александра Герасимова, где он заявляет, что выходит из комсомола, — хмуро сообщил комсорг. — Поскольку он перестал посещать комсомольские собрания, платить членские взносы, то он механически выбыл. Так и надо записать: механически выбыл.

— Не хочет, туда ему и дорога, плакать не будем, — выразила общее мнение кудрявая девушка в первом ряду.

И тогда я, неожиданно для самой себя, сказала:

— Он же, наверное, перестал посещать собрания после того, как подал заявление об уходе?

— Ну и что? Он еще не был исключен и обязан был посещать.

— Пожалуйста, прочтите его заявление. Почему он выходит из комсомола? Там же должна быть мотивировка?

Вдруг все уселись поудобнее, будто и не хотели домой. Стало очень тихо. Комсорг прочитал заявление.

Шурка Герасимов писал, что за два года пребывания в комсомоле ему ни разу не дали ни одного общественного поручения, что на каждом собрании он с замиранием сердца ждал, что его куда-нибудь выберут или поручат общественное дело. Но его каждый раз упорно обходили.

«Если мне не доверяют, — писал он, — так незачем было принимать меня в комсомол. Балластом быть я не желаю категорически и потому лучше выйду из комсомола…»

Стало еще тише…

— Дайте мне слово, — попросила я.

Первый раз я выступала не в школе, а на заводе — перед незнакомыми людьми. Девчонки мои сразу заволновались за меня. Народу еще прибавилось, сидели не только на скамьях» но и на подоконниках, толпились в проходе, в коридоре за распахнутыми настежь дверями. Все смотрели на меня с интересом (дочка Сергея Ефимовича) и доброжелательно.

— Герасимова я знаю с самого детства, — начала я. — Ходили в один детский садик. (Смех.) Потом учились в одной школе…

— Откуда его исключили за тихие успехи и громкое поведение, — вставил кто-то. (Смех.)

— Да, его исключили из школы за хулиганство. Но Шура— он способный. Отметки у него были неровные; то четверки, то двойки. Но были же иногда четверки?! Он попал в колонию, вы это знаете. Там он приобрел специальности токаря и слесаря, а когда вышел, стал работать на заводе. И работал, наверное, неплохо, иначе вы не приняли бы его в комсомол. Герасимов пришел в комсомол со всей душой, со страстным желанием работать наравне со всеми, а вот вы приняли его формально, без души, приняли и забыли о нем. Почему вы не дали ему серьезного общественного дела?

— А он просил? — расстроенно огрызнулся комсорг. — Он же никогда не просил. А вел себя все хуже и хуже.

— Не так-то просто ему просить о доверии, ведь у него это — самое больное место. Это так понятно. Я представляю, как он на каждом собрании ждал и ждал… Выбирают туда-то, поручают то-то, но никогда его, никогда ему. А он все ждет. Для некоторых общественное поручение это просто утомительная нагрузка, от которой они не знают как отделаться, а для Шуры Герасимова это — доверие. И он его не дождался. Я бы тоже никогда не согласилась быть балластом. По-моему, мы должны, просто обязаны исправить эту ошибку. Об исключении Герасимова не может быть и речи, раз он так рвался к работе. Предлагаю, с его согласия конечно, порвать заявление, будто он его и не подавал. И сейчас же, на этом собрании, доверить ему хорошее общественное дело.

— Правильно, пусть его вместо меня назначат шефом над детской комнатой милиции, а я учусь заочно, — выкрикнул один из избранных шефов.

Никто не понял, серьезно он это предложил или в шутку. Некоторые засмеялись, но смех потонул в бурных аплодисментах по моему адресу…

— Молодец, Владька, — шепнули мне девчонки.

— Герасимова нет здесь? — спросил Савельев.

— Я здесь, — откликнулся Шурка из-за двери. Его протиснули в зал.

— Если можно, то порвите… мое заявление… Я был не прав. Я погорячился, ребята…

Савельев задумался. Некоторые стали кричать, что надо порвать заявление и дать Герасимову нагрузку, другие протестовали — не поймешь, против чего.

Но большинство явно было теперь за Шурку.

Однако припомнили ему все его провинности: устраивал драки, ругался нецензурными словами, опаздывал, самовольно уходил с работы. Был случай, когда запорол серьезный заказ, над которым сам же трудился две недели. Мастер цеха характеризует его с самой плохой стороны. И так далее и тому подобное…

Герасимов клялся, что больше ничего подобного не допустит. Постановили: пока не исключать, дать возможность исправиться, подобрать ему подходящую общественную работу. И тогда Савельев удивил меня: нисколько не рассердившись, что вышло не по его, он тут же предложил Шурке общественную работу — да какую! — стать дружинником.