Утро седьмого дня - [18]

И так и случилось»[16].

Как-то это всё странно. Жил-был человек. Всё, что входило в него — пища, питие, впечатления, знания, — входило посредством тела. И всё, что из него исходило, тоже исходило посредством тела. Он говорил губами и языком, щурил глаза, хмурил брови, морщил лоб, делал жесты руками и всякие па ногами. И вот всё это затормозилось, обмякло, перестало двигаться, потом одеревенело, потом и вовсе испортилось и исчезло. Человека там уже нет, это ясно. Из этого всего он вышел, как змея из старой шкуры.

Но сам-то человек где? Куда делся и что он теперь?

Как, опять же, у Хармса, про рыжего человека, у которого не было глаз и ушей. «Говорить он не мог, так как у него не было рта. Носа тоже у него не было. У него не было даже рук и ног. И живота у него не было, и спины у него не было, и хребта у него не было, и никаких внутренностей у него не было. Ничего не было!»[17]

У него ничего нет, но он есть. Падежи местоимений.

Да, но беседа владыки Антония совсем не про это. Или не совсем про это.

Она про то, что, пока я не умер, меня кто-то должен держать за руку. И я должен держать за руку того, другого, пока он не умер.

А куда я денусь потом, вернее, куда я и он, мы оба денемся — это не так важно.

То есть, конечно, очень важно, и даже только оно и важно, но мы не знаем ответа на этот вопрос.

Нам просто дадут новое тело, по нашему истинному размеру. Сошьют, как одежду из выбеленного на солнце полотна.

И мы станем настоящими, и всё совершится окончательно, как в раю.

С возвращением!

Лучики на потолке

Во всяком случае, такова надежда. Если в это не верить, то нет смысла жить и вообще нет его ни в чём.

Всё-таки Бог ставит человеку слишком высокую планку. Очень уж многого хочет от человека. Например, хочет, чтобы все воскресли. А ведь чтобы воскреснуть после смерти, надо начинать это делать ещё при жизни. В том смысле, что при здешней жизни, временной. А как это делать? Тут придётся поломать голову. Да и не только голову, но и всё остальное.

Тоже вот: время. Слово неизвестной этимологии.

Все думают, что время — это что-то текущее, как река, и мы — щепки и соломинки, несомые этой рекой.

А на самом деле всё, может быть, наоборот. Время — это такой гипс, в который замуровано наше бытие. Мы прыгали, упали и сломали руку, или ногу, или позвоночник. И нас для нашего же блага закатали в гипс. Живое-то внутри, а снаружи неподвижное и мёртвое. Но не было бы этого мёртвого, которое нас мучает и давит и не даёт сделать то, то и это, — тогда и живое внутри отсохло бы и умерло.

Но наконец гипс снимают. Вот радость-то!

Но это ещё не скоро.

А пока мы, как всякий нетерпеливый больной, занимаемся тем, что шевелим намозоливший панцирь и отламываем от него маленькие кусочки посредством воспоминаний.

Воспоминания — своевольные существа. Особенно детские, ранние, не отфильтрованные сознанием. Почему-то вот это приходит из-за грани бытия и живёт с тобой, а другое умерло и не хочет воскреснуть.

Само слово «вос-помин-ание» устроено как восхождение: из нераздельной тёмной массы памяти — наверх, к свету.

Я вот помню кое-что из совсем раннего времени. Например, я лежу в своей детской кроватке, в той самой квартире номер три в доме шестьдесят по улице Некрасова. Я, естественно, лежу и не знаю ни про дом шестьдесят, ни про квартиру три. Темно. Мне велено спать. Взрослые-то, конечно, ещё не спят, шушукаются за перегородкой, образованной большими старинными шкафами. А мне велено закрывать глазки. Но я не закрываю и вижу потолок с белыми лепными узорами. Потом выяснится, что это растительный орнамент, гирлянды каких-то цветов и плодов, а сейчас я вижу над собой живую, как бы движущуюся белую поверхность, что-то вроде облаков, коверкающих небесную равнину. Всё это движется благодаря свету от занавешенного окна. Дело в том, что наши окна выходят на улицу, а по улице ездят грузовики и ползают трамваи. Дом стоит как раз на углу, где трамвайные пути выворачивают с Греческого проспекта на улицу Некрасова. И в час, когда мне велено спать, грузовики и трамваи не спят, так же, как и взрослые за шкафом. Я слышу тех и других.

Вот под окном профырчал аппетитный грузовичок. Отсвет его фар попал в оконные стёкла, преломился, перепрыгнул через рамы и занавески и побежал по потолку, оживляя рельефы. А вот где-то вдали возник вой и гул, дополнился стуком железок — это из-за угла выворачивает большой красный трамвай. Что он большой и красный я знаю, видел, когда бабушка выводила меня гулять. Трамвай зовут «американка» — так мне сказали. От него — самый интересный свет: веерными полосами скользит по потолку и по верху стены, в такт со стуком железок, в гармонии с воем и гулом. Трамвай уползает — и полоски света скрываются, смещая пространство в противоположную сторону.

У нас под окнами ходят трамваи четырёх пород. Со временем я выучу их маршруты и характеры. Трамваи пять, двенадцать, двадцать восемь и тридцать два.

Они точно так же ползали тут, звеня и гремя, и до моего появления в кроватке. И во время войны, наверно. Была такая «война», взрослые о ней говорили. И «блокада».

Как мне знать, что было до моего появления?