Утро седьмого дня - [17]

Там, кстати, есть и такое высказывание: «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные».

И ещё: «Я пришёл призвать не праведников, но грешников к покаянию».

За эту фразу невозможно не зацепиться.

Тут нам говорят что-то совершенно неудобопостигаемое.

То есть Христос, сын Божий, Мессия и так далее — пришёл оттуда сюда и стал вовсе человеком, и даже довёл дело до того, что его распяли на кресте… И это всё не ради праведных людей и даже без оглядки на них. А вся эта история ради грешников, то есть ради людей плохих, нарушителей законов, взяточников (мытарей), развратниц (блудниц) и дураков.

Нет, конечно, мы понимаем, что все люди грешники и все в чём-то дураки. И самое глупое — носиться со своей якобы праведностью. Это всё понятно.

И всё-таки сильно сказано. Поступай как надо, живи по закону и правилам — и ты ничего не получишь. Пришли не к тебе. Таких просят не беспокоиться.

То есть Богу нужны не живые и здоровые, а больные и мёртвые, чтобы было кого воскресить? Так, что ли?

Может быть, и так. Не знаю.

Во всяком случае, юноша Андрей, читая это, увидел Христа, встал и пошёл за ним. И шёл без остановки примерно семьдесят четыре года. Пока не умер. Впрочем, я думаю, что он не умер, а уже воскрес. И ходит где-то там, где ему нравится, и беседует с Иисусом Христом.

Это, конечно, мы воспарили в воображении, простите. На самом деле он стал врачом, потом монахом, потом епископом в Англии и в итоге — митрополитом Сурожским, главой тех православных, которые на Британских островах остались под омофором Московского патриарха.

Кстати, почему Сурожский? Сурож — это старинное название города Судака в Крыму. Там пляж, гора и на ней развалины старинной крепости.

При чём тут Крым?

Опять не знаю. Надо было как-то назвать, вот и назвали.

Да, так вот. Митрополит Антоний действительно обладал феноменальным даром, который многие на себе испытали. Он совершенно по-особенному умел говорить. Не как все говорят, из уст в уши, а прямо в ум, душу и сердце. Ещё более дивно, что данное качество сохраняется и в записанном виде — на видео, в книгах и в той слепой машинописи, которую я читал почти уже сорок лет назад. Причём он ведь ничего не писал. Он говорил, а за ним записывали, как за Сирийским Ефремом. И он никогда не говорил по бумажке и вообще не готовил своих бесед специально заранее. Я как-то смотрел и слушал его беседу по телевизору, а потом взял и прочитал её же в книге — и всё совпало, слово в слово. Так не бывает: устная речь у всех и всегда разительно отличается от письменной, можете проверить на себе. А у него — так. Как у Великого Ефрема.

Так вот. У владыки Антония имеется небольшой рассказ (про это, собственно, и была беседа по телевизору, которую я потом прочитал в книге). Дело в том, что владыка Антоний, ещё когда пребывал в миру, служил врачом, хирургом. И даже когда уже сделался монахом Антонием, всё ещё оставался врачом. А во время войны служил в госпитале. Про это у него много рассказов.

Вот один — про то, что лежал там, в госпитале, какой-то раненый и стал умирать. И Антоний, вернее тогда ещё Андрей, как врач увидел это. Мало ли врач в госпитале во время войны видит умирающих. Но он заговорил с раненым и по ответам понял, что тот не так боится смерти, как боится, что умрёт в одиночестве. Ну конечно: смерть — она и есть окончательное и полное одиночество. А тут ещё — на койке, в госпитале, среди чужих людей, бесконечно далеко от дома, где жена, и мать, и детишки, и собака, и кошка, и на подоконнике герань… Там бы и умереть ничего не стоило, а тут… Бр-р… Страшно.

И вот Андрей, или уже Антоний, говорит раненому: «Нет, ты не один, я буду с тобой». И действительно, приходит к тому через некоторое время, садится с ним и сидит, пока тот не умирает.

Это, конечно, невозможно пересказать, это надо слушать самого владыку Антония.

К счастью, видеозапись сохранилась, и с неё распечатан текст. Подлинные слова митрополита Антония, как он говорил, даже без всякой правки.

«…Он подумал, сказал ещё:

— Знаешь, даже если ты будешь здесь сидеть, пока мы разговариваем, я буду сознавать твоё присутствие, а в какой-то момент я тебя потеряю и уйду в это страшное одиночество в момент, когда страшнее всего — умирать.

Я ответил:

— Нет, не так. Я с тобой рядом сяду. Сначала мы будем разговаривать, ты мне будешь рассказывать о своей деревне; дашь мне адрес своей жены. Я ей напишу, когда ты умрёшь; если случится, навещу после войны. А потом ты начнёшь слабеть, и тебе будет уже невозможно говорить, но ты сможешь на меня смотреть. К тому времени я тебя за руку возьму. Ты сначала будешь открывать глаза и видеть меня, потом закроешь глаза и уже меня видеть не сможешь, уже не будет сил открывать их, но ты будешь чувствовать мою руку в своей руке или свою руку в моей. Постепенно ты будешь удаляться, и я это буду чувствовать, и периодически буду пожимать твою руку, чтобы ты чувствовал, что я не ушёл, я здесь. В какой-то момент ты на моё пожатие руки ответить не сможешь, потому что тебя здесь уже не будет. Твоя рука меня отпустит, я буду знать, что ты скончался. Но ты будешь знать, что до последней минуты не был один.