Утро седьмого дня - [16]

Обе стороны конфликта понимали это. Потому императрица и оказалась столь чувствительна к словам ростовского митрополита. Именно к словам, ибо поделать против секуляризации он ничего не успел да и не мог. Ну а на словах он, не умевший до нужной степени сдерживаться, видимо, высказал нечто такое, что перевернуло нутро императрицы и превратило её прямо-таки в дикую кошку. Скорее всего, это какие-то слова о двух императорах, убитых по её приказу или с её одобрения. В следственном деле есть глухие упоминания (опять чей-то донос): якобы он намекал, что следовало выдать императрицу замуж за шлиссельбургского узника Ивана Антоновича, пока тот был жив. Или что-то в этом духе. Может быть, в издевательском тоне: мол, засадить бы её в камеру к этому узнику да там навсегда и оставить.

Вот за это можно было заработать пожизненное заточение в каменном мешке и имя Андрея Враля.

Там он в крепости и умер семидесяти пяти лет от роду. В виде монаршей милости его разрешено было похоронить у стены церкви Николая Чудотворца на улице Вене — старейшей православной церкви Ревеля.

Ещё при Екатерине его стали втихую почитать как святого. Есть такой кустарный портрет, где изображён у зарешеченного окна некий старик в шапке и мужицком зипуне, а над ним на стенке — его же образ в золотошвейных архиерейских одеждах. Таким видели ревельского узника младшие современники. Теперь он канонизирован в лике священномучеников. В те восьмидесятые годы, когда я читал в Никольской церкви, канонизация ещё не состоялась, и о неуживчивом покойнике предпочитали помалкивать. Как бы чего не вышло, всё-таки советское время.

Ещё о новых одеждах

В этой истории помимо всего прочего сокрыто одно малюсенькое совпадение. Как в случае с теми Иоселевичами. Просто совпадение имён.

Меня зовут Анджей, то есть Андрей. Записали в документах по-польски, потому что отец поляк и странно было бы писать как при смешении языков: Андрей Анджеевич. В детстве домашние всегда звали Андреем. И в церкви. И за аналоем я стоял как чтец Андрей.

И Мацеевич похоронен там был под именем Андрей.

И был ещё такой Андрей по фамилии Блум. Русский изгнанник шотландского происхождения. Он стал потом митрополитом Антонием Сурожским.

И вот я помогаю батюшке в Никольской церкви, и хожу в стихаре над мощами священномученика Арсения, и примерно в это же время вступаю в прямой контакт с митрополитом Антонием.

Именно так: в прямой контакт, глаза в глаза, как с близким другом.

Хотя мне так и не довелось ни разу увидеть его или услышать вживую.

Но однажды кто-то, не помню, из православных знакомых сунул мне тайком пачку листков с машинописью, шепнув: «Прочитай!» Такая тонюсенькая бумага с полуслепыми строчками. И железная скрепка наверху. Запрещённую литературу тогда перепечатывали под копирку на тонкой бумаге, чтобы сделать побольше экземпляров. Всякая литература про Бога была запрещённой. За её изготовление, хранение и распространение можно было схлопотать до пяти лет, а при отягчающих обстоятельствах и больше. Так что это было проявлением большого ко мне доверия — сунуть тайком пачку папиросных листочков.

И ещё мне шепнули:

— Это митрополит Антоний.

Пауза.

— Сурожский.

Уточнение нужное, потому что у нас, в Ленинграде, тогда был тоже митрополит Антоний, который ничего такого подверженного запретам не делал и не писал.

— Как, ты не знаешь? Антоний, который в Лондоне.

— А почему Сурожский?

— Не знаю. Надо было как-то назвать, вот и назвали. Он там многих англичан в православие обратил. Это его беседы. Почитай.

Тем же вечером я забрался в свой угол и прочитал. Про что там было — уже не помню. Было, например, про какой-то огурец, который он, рассказчик, случайно нашёл в очень голодный момент и съел, и это было самое вкусное и чудное из всего съеденного за всю жизнь. И, может быть, за всю жизнь он наиболее был благодарен Богу именно за этот огурец.

Какие-то отрывки остались в моей памяти. Это даже не главное. Главное то, что я глазами читал, а он со мной говорил. Совершенно исключительное чувство. Живое присутствие отсутствующего человека.

Потом я узнал, что он сын царского дипломата, племянник композитора Скрябина, родился и вырос за границей, учился во Франции, вращался среди русских эмигрантов, но особенно православным не был, пока… Пока, что называется, не стукнуло. Он сам рассказывает, можете послушать: как он, подросток, после проповеди батюшки (и не какого-нибудь, а знаменитого Сергия Булгакова) твёрдо решил, что всё христианство — сопли, чушь и тягомотина. И, дабы окончательно в этом удостовериться, схватил Евангелие от Марка, забрался с ним в свой угол, начал остервенело читать… И, как он сам говорит, «где-то между первой и третьей главой» вдруг ясно почувствовал Иисуса Христа. Живое присутствие отсутствующего. Чудо.

Тоже такая форма огорошивания человека.

Митрополит Антоний говорит — между первой и третьей главой. Между первой и третьей главой, как известно, находится глава вторая. То есть обращение Андрея Блума совершилось на второй главе Евангелия от Марка.

Что там сказано? Ничего такого особенного. Про исцеление расслабленного, которого родственники спустили в дом через крышу. Про прощение грехов. Про то, что можно срывать колосья в субботу. И что никто не приставляет к ветхой одежде заплату из небелёной ткани.