Утро, полдень и вечер - [105]

Мысли Конни оборвались, едва Лидия, слезавшая с постели, толкнула ее ногой. Пора вставать, надо уступить койку той, чья очередь подошла.

Лидия озябла. Чтобы согреться, она принялась танцевать индейский танец. К ней одна за другой присоединились остальные женщины. В тесной камере началась толчея. Лидия высоко подпрыгивала на месте, словно навахо, Елена скакала и извивалась, как ютский воин, а Алтаграсия подражала неторопливой поступи толстой индианки пуэбло. Нативидад, спасаясь от мелькавших вокруг нее ног, поднялась с пола.

Уступив место Дженни Хамарильо, Конни обняла Нативидад за талию и увлекла с собой.

Женщинам нравилось танцевать в такой тесноте; даже то, что они без конца ударялись друг о друга, не смущало их. Конечно, утром у них появятся синяки, но танцевать все же лучше, чем терзаться тяжелыми мыслями.

Однако быстро сказалась усталость. Веселье прекратилось так же внезапно, как и началось.

Едва женщины притихли, как из мужской камеры раздался чей-то протяжный вопль. Женщины вздрогнули. Сначала им показалось, что кто-то кричит от невыносимой боли, но потом они поняли — это поет старый Хосе Амадо Контрерас. Очевидно, он проснулся от шума и теперь решил спеть покаянный псалом.

Говорили, будто в юности Хосе Амадо довелось однажды исполнять роль Христа в пьесе о страстях господних, которую ставили в его захолустной северной деревне. Наивный и простодушный Хосе так вжился в роль, что на кресте мучился по-иастоящему.

Псалом флагеллантов Хосе Амадо сопровождал звуками, напоминающими удары пропитанного кровью бича по кровоточащему телу мученика, которого ведут на распятие.

Тянусь к тебе, Иисус,

Упавши на колени;

(Бац!)

Услышь мою мольбу,

Узри мое смиренье.

(Бац!)

По капле кровь мою

Возьми из плоти бренной.

(Бац!)

О господин небес,

Услышь мой глас смиренный!

(Бац!)

— Замолчи, черт бы тебя побрал! — крикнула Елена. Но старик не умолкал.

Дыханье моего Дыханья, светоч славы.

(Бац!)

От вечной смерти нас

Избави, боже правый!

(Бац!)

— Да перестань ты, нам и без тебя тошно! — опять крикнула Елена. — Если хочешь бичевать себя, делай это тихо!

Кто-то в мужской камере хихикнул и спросил:

— Это тебе больше понравится? — И Хосе Амадо, как настоящий актер, принялся имитировать бренчание гитары, напевая галантный испанский куплет:

Ты прекраснее всех на земле,

И краса твоя благословенна.

Мать красива твоя и отец —

Весь твой род до седьмого колена.

Ты же не обо мне поешь! Так что не морочь мне голову этими штучками!

— Ладно. В таком случае спокойной ночи. И Хосе опять забренчал на воображаемой гитаре.

Две звезды с небосвода сниму.

Пусть тебе, лучезарно сияя,

«Доброй ночи» прошепчет одна,

«С добрым утром» прошепчет другая.

Некоторые из женщин засмеялись и зааплодировали. Старику это, очевидно, понравилось.

— Gracias a todas mis amigas![162] — крикнул он так громко, словно стоял где-то далеко-далеко — Buenos noches! Salud, amor у pesetas![163]

15. Разговор по душам

Бэтт Боллинг вывел Транкилино де Ваку на улицу и пошел с ним по переулку в направлении Пласа де лос Анхелес, к зданию суда — тем самым маршрутом, по которому Билли вел утром Рамона в суд.

Вид переулка, казавшегося особенно пустынным при луне, глубоко потряс Транкилино. Сколько времени прошло, а перед его глазами все еще стояли огромная толпа, газовый туман, слышались громкие крики и выстрелы, топот бегущих ног. Мертвый переулок напоминал обо всем этом так же, как труп напоминает живого человека.

Неожиданным для Транкилино оказалось и то, что он увидел в зале суда. Зал, рассчитанный на сто пятьдесят мест, был битком набит мужчинами, женщинами и детьми. Здесь никто не дрожал от холода, наоборот, люди задыхались в душном и спертом воздухе. Во всем остальном здесь было еще хуже, чем в женской камере. На каждом стуле кто-нибудь сидел, и почти у всех мужчин на коленях была женщина, а у женщины — ребенок. На заплеванном полу, покрытом обрывками бумаги и окурками, лежали люди. На столе судьи неподвижно, как мертвец, покоился Агапито Ортега. Руки его были сложены на круглом, словно арбуз, животе. Он храпел и пыхтел, наподобие кузнечных мехов.

Группа помощников шерифа, очистив один из углов, играла в кости, их винтовки были прислонены к стене. Другие помощники расположились среди задержанных неподалеку друг от друга, эти жевали табак или курили. За ложей присяжных заседателей Транкилино заметил Хэма Тэрнера. Тот что-то оживленно шептал арестованным, среди которых Транкилино узнал Майка Ковача, Телесфоро Хулиана Виджила, Моби Дугласа и молчаливого маленького индейца из Найярита — Хесуса Хуареса. Последнего Вудро Вильсон в шутку называл «Allo, puro Indio»[164], обыгрывая английскую фразу: «Lo the poor Indian»[165].

Транкилино обрадовался. Значит, Хэм действительно вернулся. Он здесь и уже начал действовать. А арестовали его, наверное, по обвинению в «подстрекательстве к бунту» или еще в каком-нибудь противозаконном действии. Транкилино пожалел, что не может поговорить с Хэмом перед тем, как идти на допрос — третий за эту ночь. Впрочем, разговор ему не так уж и нужен, разве что Хэм молча похлопал бы его по плечу… Но это все ребячество.