Утро, полдень и вечер - [107]

«Складно у тебя выходит, — подумал Транкилино. — Я говорю, что они хотят, и Бэрнс Боллинг, убивший двоих рабочих, оправдан. Забудем о классовой борьбе. Будем выше нее. Прости врагам своим. То, что было, — это частный случай. И народ, который годами притесняли, унижали и доводили до скотского состояния, вдруг прозреет, наберется решимости и скажет: «Всему виной два злодея шахтера, убившие шерифа. Да, его помощник (доброе сердце!) застрелил их, но он сделал это во имя общего блага. Жаль, что так вышло, но что поделаешь. Долг есть долг, так простим же ему».

А вот Бартоломео Ванцетти, будучи в камере смертников, когда его призвали проявить христианское милосердие, сказал: «Я не прощаю моим убийцам».

А может, от Транкилино и не требуют прощения? Возложить вину на двух покойников — больше Бэрнс ничего не хочет. Возложить вину на двух покойников, которые не могут возразить. Возложить вину на двух покойников, и живые уйдут домой, где их ждут опечатанные двери, черные списки, голод — одним словом, то, что было прежде, только станет еще хуже…

Нет, лучше умереть. Разорвать на себе рубаху, показать им нос, крикнуть что-нибудь оскорбительное… Сердце Транкилино бешено колотилось, готовое выпрыгнуть из груди. Он сделал над собой усилие, чтобы не выдать волнения.

Спокойно. Нельзя давать волю гневу. Все эти левацкие жесты, дешевка. К чему этот мальчишеский героизм? Лучше продумать линию поведения, наметить пути борьбы.

Лучше продумать линию поведения.

Перед ним сидит человек, убивший двух рабочих. Пусть даже у этих рабочих было оружие, пусть они стреляли — все равно они невиновны. В течение многих лет их провоцировали, заставляя терпеть несправедливость, лишения и предательство. И наконец сегодня утром провокация удалась, а потом этот человек застрелил двоих рабочих. Убийство есть убийство, на каком бы языке это слово ни произносили.

Но погоди, Трэнк. Спустись на землю. Уж не хочешь ли ты преследовать Боллинга за убийство в судебном порядке? Наивные мечты!

Подумай хорошенько. Если, обвинив двух покойников, удастся сохранить единство и поддержать боевой дух рабочих, если люди получат свободу, чтобы возобновить борьбу, нельзя упускать такую возможность. Проглоти обиду, подави угрызения совести, откажись от удовольствия бросить вызов врагам — и пойди на это.

Но если это обвинение будет означать сдачу позиций; если оно будет истолковано, как признание того, что коммунисты прячут оружие, оправдывают или допускают акты террора; если оно подтвердит легенду красной опасности, заставит народ усомниться в партийных принципах и партийной программе; если помешает борьбе за демократию, за улучшение условий жизни рабочих и справедливый мир — тогда пусть лучше люди остаются в тюрьме, ибо на воле все равно не смогут добиться подлинной свободы.

Бэрнс, разумеется, уверен, что сделал Транкилино великодушное предложение, выгода которого очевидна: прекратится террор, без проволочек и судебных издержек будут оправданы сотни людей. Впрочем, предложение это продиктовано не только желанием доказать свою невиновность в смерти двух шахтеров. Здесь Бэрнсу нечего было бояться. Гораздо больше настораживало некоторое несогласие среди властей; Бэрнс почему-то хотел избежать открытого процесса, хотя шериф и стал бы тогда героем дня. Очевидно, объясняется это тем, что у обвинения слишком мало улик. Но кто же добивается суда любой ценой? Конечно, не шахтоуправление, прибравшее к рукам «рабочих» лидеров, вроде Джорджа Бекера, и не желающее предавать гласности махинацию с земельными участками. И не Жак Махони — разоблачение его мошенничеств накануне выборов не сулило ему ничего хорошего. Кто же тогда эти бешеные? Окружная прокуратура? Торговая палата? Правительство штата? Неужели они так обезумели от страха, что действуют теперь вопреки собственным же интересам? Неужели сорвут с себя маску демократов и будут драться в открытую? Разве капитализм настолько уж слаб?

Как и большинству радикалов, Транкилино надоело митинговать по каждому поводу. Однако вопрос, с которым он столкнулся, был слишком сложен, чтобы его решать самостоятельно. Он жалел, что не может посоветоваться с комитетом секции, хотя и знал о недостатках его членов: нерешительности и бесхребетности одних, начетничестве и ограниченности других, упрямстве третьих. И все же обстановка сейчас такова, что решение придется принимать самостоятельно.

Все эти мысли промелькнули в мозгу Транкилино за какие-то несколько секунд — большим он не располагал. Откладывать ответ, просить время для обдумывания значило бы подтвердить, что он был в переулке, видел, как погиб Гилли, и может, если захочет, дать показания. Но, признав все это, на основании старого закона о бунтах, он будет привлечен к суду за «соучастие в убийстве».

Может, это и есть ловушка, которую приготовил ему Бэрнс?

Транкилино заговорил, взвешивая каждое слово, стараясь не выдать своей догадки.

— Я слышал, в переулке пускали слезоточивый газ и никто ничего толком не разглядел.

Бэрнс, склонив голову, ковырял пером промокательную бумагу. Не меняя позы, он вскинул брови и посмотрел на Трэнка.