Утро, полдень и вечер - [103]

Чтобы стало немного легче, Лидия Ковач предложила спеть. Она и Елена знали песни славянских авторов, например «Мы жертвою пали» и «Вихри враждебные». Почти все женщины знали старинные песни, которые часто пели на профсоюзных собраниях и в пикетах, но большинство песен пришлось разучивать.

Песни подбадривали женщин и помогали убить время.

Оказалось, Алтаграсия знает много песен о мексиканской революции; женщины удивились, узнав, что у нее есть тетка — бывшая soldadora[158] в отрядах Вильи. Алтаграсия помогла разучить маленькую патетическую элегию, которую исполняли для Каррансы. Потом придумали куплет по случаю убийства Кресенсио Армихо:

Crescencio, Crescencio, tu pueblo te llora;

Tu tragica muerte tu patria deplora![159]

Потом кто-то запел монгольскую песню с очень трудным мотивом. И вдруг со стороны первой камеры раздался высокий голос Транкилино де Ваки, воспроизводивший эту мелодию совершенно правильно. Консепсьон вспомнила, что он разучил ее потому, что мелодия эта напоминала песни навахо.

Затем они разделились на три группы, по трое в каждой, и исполнили песейку о бедном мистере Моргане, который не мог заплатить подоходный налог. На этом запас песен иссяк, да и женщины устали.

Некоторые развлекались тем, что загадывали друг другу adivinanzas[160], но и это не помогало — слишком все утомились. Понемногу женщины затихли: сидевшие на полу старались задремать, другие стояли, держась за прутья решетки и ежась от холода.

Постепенно в тюрьме воцарилась тишина. Даже помощники шерифа приуныли. Они сиделй в коридоре с винтовками на коленях и курили, прислонясь к стене. Их щеки заросли щетиной. Где-то под полом скреблись и грызли трухлявое дерево крысы. Женщины во сне стонали, вздрагивали и бормотали. Кто-то скрипел зубами.

Но тишина стояла недолго. Холод, голод, жесткие полы и переполненные мочевые пузыри не давали спать, и женщины, потеряв терпение, закричали:

— Нет, я больше не вынесу! Вы что, хотите убить нас?

От этих воплей просыпались остальные.

— Где одеяла, вы же обещали!

— Дайте детям еще молока!

— Чертовы ублюдки, pendejos![161] Сами-то вы привыкли гадить на своих матерей!

Пришла очередь Консепсьон занять койку, и она решила не ввязываться в начинавшуюся перебранку.

— Чего тебе надо, пуховую перину? — отвечали полицейские.

— Придержи лучше штаны, шлюха.

— Зачем держать, пускай снимает.

— Мы не против. Приласкай нас!

— Покажись маленько, тетка!

— Эй, мамаша Хэббард, переспала бы со мной!

Мужчины захохотали. Конни повернулась на бок, чтоб было удобнее наблюдать. Она старалась не потревожить маленькую Дженни, лежавшую рядом с ней, и Лидию Ковач, спавшую на этой же койке. Конни казалось странным, что она остается безучастной ко всему и словно выбитой из колеи. Ведь многие из этих женщин — ее близкие подруги. Весь день и всю ночь они вместе наводили порядок в камере, предотвращали ссоры и устраняли возникавшие затруднения. Она пела вместе с ними, донимала помощников шерифа, но все время испытывала какое-то странное чувство отчужденности. Что с ней? Может быть, устала бороться? Может, отбилась от стада? Но ведь это нехорошо! Что сказал бы Хэм?

В подобных испытаниях проявляется характер. Вот, например, Лидия: эта умеет держать себя в руках. Она способна целиком отдаться какому-нибудь конкретному делу, а потом, покончив с ним, сразу успокоиться и моментально заснуть. А через полчаса проснется — и видишь, что она уже отдохнула и готова к новым делам. Елена же плохо владеет собой. Решетка камеры мешала ей кинуться на врагов, поэтому всю свою злость она обратила на товарок.

Что касается Алтаграсия, то ее хватило лишь на пассивную поддержку подруг. Думая о Рамоне, она словно оцепенела от страха, однако этот страх за мужа не перешел в ненависть к его преследователям. Без Рамона она не знала, что делать.

Аделита Виджил и Дженни Хамарильо были просто глупы; что касается бедняги Долорес, то она совсем отчаялась. Теперь она могла потерять не только зрение, но и свои привязанности, убеждения и, может быть, рассудок.

Самые большие опасения внушала юная Нативидад Лара. Остальные были вполне зрелыми, закаленными жизнью женщинами, а что станет с этой красивой девочкой? Ее надзиратели особенно донимали своими непристойными шуточками. Вот и сейчас, когда она, прислонясь к стене, села, как мадонна, с ребенком Долорес на руках, они пристают к ней.

— Эй, сестрица, возьми нас вместо этого дитяти!

Девочка плотно сжала губы, чтобы унять их дрожь.

— Не бойся, детка, мы не укусим… Если только чуть-чуть.

Нативидад отвернулась. В ее глазах стояли слезы. Елена взяла у нее ребенка и отчитала за малодушие. Шутки помощников шерифа сразу же стали еще более сальными.

— Эй, детка, берегись, крыса бежит! Прямо к тебе направилась!

С трудом сдержав крик, Нативидад вскочила и подняла юбку. Мужчины загоготали.

— Выше! Выше! Она к тебе лезет!

В коридоре раздались свистки и кошачье мяуканье. Девочка упала на пол и зарыдала.

— Вот это да! Какие бедра!

Вдруг открылась дверь из конторы шерифа, и появился Бэтт Боллинг. Шум сразу прекратился. Не говоря ни слова, Бэтт искоса взглянул на женскую камеру, проходя мимо параши, сморщил свой большой нос, и не останавливаясь, зашагал к мужской камере. Следом за ним шел тюремный надзиратель. Через минуту щелкнул замок, лязгнула дверь, и снова в коридоре появился Бэтт, подталкивая в спину Транкилино де Ваку.