Утро, полдень и вечер - [102]

Тот выругался про себя. Он понял, что неправильно объясняет, показывая дни, а не месяцы. Надо придумать, как показать Джону все фазы луны.

Дело шло медленно. Рамон еще раз указал на луну, потом большими и указательными пальцами изобразил месяц, который уменьшался, пока не исчез совсем. После этого он изобразил, как месяц растет, превращаясь в круглый диск, а потом снова идет на убыль. Проделав это, он поднял один палец: один месяц.

Джон старательно повторил все движения Рамона, и тот утвердительно кивнул.

Старик показал на пальцах четыре месяца.

Рамон пожал плечами. «Quien sabe?» Он показал три пальца и пожал плечами, четыре — и опять пожал; потом показал шесть и наконец все десять. «Qui6n sabe?» Всем своим видом он выражал неуверенность.

Домбровский покачал головой, развел руками и сделал печальную мину. Очевидно, он считал, что разговор окончен, так как помахал Рамону рукой и повернулся уходить. Рамон свистнул и, когда старик остановился, продолжал: неизвестно когда, но он, Рамон, вернется на север к полной женщине и троим детям (он показал — мал-мала меньше), обнимет всех, возьмет на руки и снова убежит на юг, перепрыгнет через границу вместе со всеми и наконец с облегчением вздохнет.

Чтобы подчеркнуть разницу между двумя путешествиями, некоторые движения пришлось повторить. Старик радостно кивнул, дескать, все понял, и стал понемногу пятиться и махать рукой, показывая, что с Рамоном прощается весь поселок.

Рамон был тронут. Он тоже показал на Ла Сьенегиту, посылая во все стороны воздушные поцелуи. Потом поднял кулак.

Джон ответил тем же.

Прикусив губу, Рамон смотрел вслед старику, пока тот не завернул за угол дома и не исчез.

14. Женская камера

К утру пронизывающий холод во второй камере окружной тюрьмы стал непереносимым. Десять женщин и трое детей, втиснутые в помещение, рассчитанное на троих, вновь потребовали одеял и горячей пищи. Весь день и всю ночь повторялись эти требования, сопровождаемые ритмическими ударами по железным прутьям. Женщины скандировали, бранились и умоляли. Но им не дали в достаточном количестве ни одеял, ни пищи, так что пришлось обходиться тем, что они получили. До десяти часов вечера одеял вообще не было, а потом в камеру бросили три штуки, полагая, что женщины передерутся из-за них, как собаки из-за кости.

Но женщины не стали драться. Они решили показать этим извергам надзирателям пример сознательной дисциплины.

Каждый кусок и каждую каплю воды приходилось делить на всех; каждый шаг по камере, каждое движение приходилось рассчитывать, чтобы не толкнуть соседку.

В камере становилось все теснее и теснее, поэтому пришлось составить график пользования койками. Коек было всего две, так что каждые полчаса могли прилечь отдохнуть четыре женщины, иногда с ребенком. Кое-кто сидел на полу, другие оставались стоять, притопывая ногами, чтобы согреться, или держались за прутья, отдыхая.

Но этот порядок нарушался множеством непредвиденных обстоятельств. Едва какая-нибудь женщина дожидалась наконец возможности прилечь, как ее вызывали

либо для снятия отпечатков пальцев, либо для фотографирования, либо на допрос. А возвратившись в камеру, она обнаруживала, что ее место занято.

Досаждали нудные причитайия Аделиты Виджил и хныканье Нативидад Лара. Особенно раздражали Елену Старову жалобы Нативидад — в них она видела проявление женской слабости и воспринимала страдания девочки как личное оскорбление. Но потом подкачала и сама Елена: свело судорогой ее раненую ногу. Пришлось уложить ее на койку, согнав двух других женщин.

С приходом каждой новой арестованной атмосфера в камере становилась все невыносимей. Особенно трудными оказались две, прибывшие последними.

Дженни Хамарильо, женщина с мертвенно-бледным лицом и неровными зубами, панически боявшаяся изнасилования, была арестована в конце дня, когда белила свою глинобитную хижину. Она потребовала, чтобы к ней привели двух ее младших детей — мальчика четырех и девочку трех лет. Когда она прибыла в камеру, известь на ее брюках еще не просохла. Дженни билась в истерике, и припадок длился мучительно долго. Ее били по щекам, бранили, но это не помогло. В конце концов пришлось отдать ей и ее детям большую часть бутербродов и молоко, которых они добились наконец после многочасовой борьбы.

Около полуночи прибыла промокшая Долорес Гарсиа с ребенком. Она была так измучена, что не смогла даже рассказать, что с ней случилось. Женщины раздели ее, сонную завернули в одно из одеял и отдали ей целую койку. Даже плач голодного ребенка не разбудил ее. Консепсьон Канделарии пришлось повернуть Долорес на спину и держать ребенка у ее груди, пока тот не насытился, а остальные женщины стали вокруг них тесным кругом, чтобы загородить мать от надзирателей.

Каждую минуту они чувствовали на себе похотливые взгляды тюремщиков, которые подсматривали и подслушивали, что делается в камере, отпускали грязные шуточки, издевательские замечания. Отправление естественных надобностей превращалось в настоящее мучение, женщины корчились от боли, и, когда терпеть больше было невозможно, все, кто не спал, окружали несчастную и громко пели, чтобы надзиратели ничего не услышали. Но это не помогало, надзиратели все равно начинали отпускать отвратительные непристойности.