Утренняя заря - [53]

— Франци! Францишка! — умоляет муж, состроив кроткую, раскаивающуюся физиономию.

— Чего еще тебе надо? — грубо огрызается на него женщина.

Но глаза ее — эти игривые, живые зеркальца — сверкают, искрятся, и она подмигивает Андрашу, как сообщнику.

— На вот, — говорит муж, подставляя ей лицо. — Бей, не жалей меня, Францишка. Я уже вижу и заявляю тут, перед господином секретарем заявляю: я палки заслуживаю.

— А кровоподтеки у меня на спине? А их ты чем сведешь? Чем изничтожишь, умелец?

— Да ведь… как бы сказать… — смущенно, изображая на лице робкую надежду, улыбается муж. — Тем, чем и прежде… Любовью сердечной… Да еще… кукурузой, если патент получу. Не бойся, Францишка, пока я с тобой! А уж этого борова я раскормлю так, что он в хлев не влезет.

— Деме, миленький мой, — отзывается женщина, тая на глазах. — Так ты меня любишь? Любишь, да?

— Хм-хм, — прочищает горло Бицо, предупреждая их и напоминая тем самым, что он тоже тут присутствует и глаза у него есть, а поцеловаться жалобщики смогут и дома.

— Одну минуту, прежде чем вы начнете, — говорит он, заметив, что его покашливание не дает нужных результатов. Молодая женщина уже становится на цыпочки, вытягивает губы. — У меня есть вопрос к тетушке, к соседке вашей, если разрешите?

— О, конечно! — хихикает женщина.

— Пожалуйста… — бормочет муж.

Поцелуй не получился, но мир восстановлен. Супруги стоят, прижавшись друг к другу, с выражением деланной строгости на лице в ожидании великодушного правосудия.

— Тетушка, да чтоб вас… господь благословил, — обращается Бицо к погрустневшей, окончательно опечаленной старухе, — неужели вы не знали, не видели, что произошло, откуда вы вдруг взяли, что… что она мужчин «попотеть заставляла»?

— А оттуда, — злобно бормочет завистливая старуха, чувствуя себя пострадавшей, — что с тех пор, как мир стоит, солдат задаром в доме только вшей оставляет, а не свиней. Вот откуда.

Тишина. Все трое ошарашены.

— Слава Христу… — шепчет старуха.

Шмыг в дверь — и нет ее, будто и не было вовсе.

— Ох, господи! — глубоко вздыхает женщина.

Она смотрит старухе вслед, а потом начинает вдруг хохотать, прямо-таки задыхается от смеха. Ее полные, красивые груди и округлые, упругие бедра словно танцуют, колышутся, вводят в искушение, щекочут и глаза и сердце.

— Как патент выправлю, — клянется силач балаганщик, выходя из кабинета, — можете на меня рассчитывать, для вас, господин секретарь, у меня всегда почетное место будет зарезервировано…

И, помирившись, эта странная пара медленно выходит.

Бицо, качая головой, со злорадством неженатого молодого человека смеется над тем, как они обнимаются, поддерживая друг друга. Он чуть было не крикнул им что-то озорное, но тут в дверь вкатывается черная лохматая собака пули. Она подбегает к Андрашу и, склонив голову набок, смотрит на него.

— Ну а ты? — спрашивает Бицо. — У тебя что за беда? Хозяина потеряла или меня за ветеринара принимаешь?

— Это щенок, не обученный еще, — звучит приветливый, низкий, как из бочки, бас. — Вот и все беды у этого гаденыша. А вообще… Дай вам бог! Здорово же вы, товарищ, вымахали! Помните, как мы с вами вот этак стояли друг напротив друга?..

Вошедший оказывается худощавым ширококостным крестьянином лет около шестидесяти. Лицо у него широкое, дружелюбное. Глаза черные, любопытные. Усы пышные, ухоженные, опущенные книзу. На голове — кожаная шапка. Левая рука забинтована и висит на перевязи. На сгибе правой руки он зажимает старомодный медный топорик.

— Товарищ Фонадь! — восклицает Бицо, узнав гостя.

— Вот-вот! Дядюшка Фонадь, «полевой фараон», — улыбается гость, обнажая ряд крепких даже в старости, густо посаженных зубов. — Тот самый, который когда-то, застав вас за кражей кукурузы, заставлял расплачиваться кувырками да хождением колесом.

Бицо становится малиново-красным, как раньше, когда его заставали на месте преступления, ноги его затекли, на спине под рубашкой забегали мурашки.

Воспоминания переносят его в прошлое. Он уже слышит шорох листьев кукурузы на лугу Баго. Он лежит на животе, распластавшись по-лягушачьи. Ноги запутались в тыквенных плетях. Его приятели (ну и трусы!) дали стрекача и укрылись где-то за ручьем, в зарослях кустарника. А он лежит, притих, даже дышать не смеет. И собака дядюшки Фонадя по кличке Богар становится ему на шею своими передними лапами…

— Ох как же давно это было! — говорит, стирая со лба росинки пота, Бицо.

— Да… И вот смотри-ка, — шутит ничуть не старый, оставшийся таким, каким был, сторож, — старый и молодой товарищ, вот так мы и встретились лицом к лицу. Правда, с небольшим опозданием. Я хотел прийти раньше, когда повестку получил, да… — Он бросает взгляд на забинтованную подвешенную руку и ворчливо, будто продолжая спор, говорит: — А что делать? Я бы пришел, да Василий, доктор русский, который меня лечит, здорово подвел: не пустил. Все с меня снял: одежду, сапоги, шапку. «Теперь иди, — говорит, — иди, старик, если сможешь». А я стою в одних подштанниках.

— Так ведь воспаление раны — это не пустяки, — говорит Бицо, вспоминая о сообщении своего отца на торжественном сборе. — Нам сказали, вы с лихорадкой в больнице лежите.