Утренняя заря - [52]

— Конечно же! Смелее! — торопит ее Бицо.

— Ну ладно, — успокоенно кивает молодая женщина. — Тогда буду рассказывать дальше… Я для этого Деме яиц набила, тесто готовлю, прямо всего его облизываю от радости, а этот недотепа, нет чтобы меня обнять, говорит: «Ну, я пойду за дом схожу, посмотрю фургон, не попортили ли его, пока меня тут не было». Только он вышел, как у меня яичница уже готова, а он вдруг кричит: «Франци!.. Францишка!» Я ему: «Что, сладенький? Чего тебе еще не хватает?» Выбегаю, смотрю, чего это он там расходился, а он на меня: «Ах ты, шлюха! Ах ты, поганка!» А потом как хлопнет меня ремнем. Так было, тетушка Ангела? — призывает она в свидетели оробевшую, часто моргавшую старушку.

— Лучше бы такого и не было вовсе! — выкаркивает та с деланной набожностью. — Смотреть было больно и стыдно, как сосед Карвалич ее исходил, бедную!

— Да это еще что! — заохала молодуха. — Ну побил так побил, ладно, но ведь он еще этого прекрасного борова зарезать хочет, который только-только вес начал набирать.

— Да, хочу! — с неожиданной горячностью взрывается силач-балаганщик. — Это что же, я должен до самого декабря, пока он два центнера не наберет, терпеть в собственном доме свой позор?..

— Как вы сказали? — спрашивает Бицо, прикладывая ладонь к уху.

— Позор, я сказал. Доказательство того, что жена моя — развратная женщина. Ведь борова-то моей дорогой женушке немцы подарили… Ух ты… солдатская подстилка, тряпка ты трактирная! С германцами спит, плату за это берет, а еще меня осмеливается обвинять, вот ведь шлюха!

— Деме! Бог с тобой! — вопит молодая женщина. — Так ты вот из-за чего… Почему же ты сразу мне этого не сказал! Скажи сейчас же, говори, кто мое имя в грязь втоптал, кто эта гадина?

— Свидетельница твоя, моя сладенькая, свидетельница! Тетушка Ангела!

— Вот как? — спрашивает его жена, повышая тон, и бледнеет.

— Вот так, именно! — отрывисто, с горькой усмешкой говорит балаганщик. — Выхожу я и вижу: в хлеву свинья стоит. Я уже и час тот благословил, когда тебя в жены взял, а соседка, тетушка Ангела, тут как тут. «Ой-ой, господин Карвалич, — говорит она мне, — дорогая это свинья, большую цену за нее Францишка заплатила — натурой!» Я спрашиваю: «Чем? Стиркой?» Ты же мне писала, что стираешь на солдат, этим, мол, и на жизнь себе зарабатываешь. А соседка: «Хи-хи-хи! Да уж скорее тем, что других попотеть заставляла. Ведь чтобы жене вашей, соседушка, угодить, надо настоящим мужчиной быть…» Так было? Правильно я говорю? Чего же вы ждете, соседка? Почему не рассказываете всего господину секретарю?

— Я? Я-то?.. — ужасается старуха, строя из себя невинность.

— А что, я, что ли?.. Слушайте, я человек тихий, до сих пор Францишку и пальцем не тронул! Я… я… не знаю, что с вами сделаю, если посмеете заявить, что я вру.

— А со мной, — рыдает молодая женщина, всхлипывая, — со мной-то ты, конечно, знал, что делать… Ах ты, бездельник, бродяга ты всесветный, так вот как ты мне веришь? Вот, смотри, вот мои руки, они меня содержали! Стиркой чужой грязи, а не своей неверностью я себя обеспечивала! Да эта стирка мне все руки испортила, все изъела. Так кто же для тебя важнее? Я, жена твоя, или эта… эта… Слышите, вы?! — прикрикнула она на старуху, которая пыталась пробраться к выходу. — Попробуйте только двинуться, попытайтесь смыться, я вам тут же глаза выцарапаю… Представьте только, товарищ господин секретарь, — обращается она к Бицо, жалостливо разведя руки, — ведь эта старая карга сама меня уговаривала, чтобы я не оставляла этого так. «Стыд, — говорит, — и позор так обращаться с честной женщиной, хранившей верность своему супругу». А здесь вдруг выясняется… Ой! Прямо разрывает меня злость, как только подумаю об этом…

— Стоп! — восклицает Бицо, подскакивая к ней, потому что волосы старухи находятся в большой опасности: им грозит таска. — Успокойтесь, сядьте сюда, дорогая, откройте мне лишь один секрет: кто поставил борова в хлев?

— Немцы. Два эсэсовца.

— Да ну? Все-таки немцы?

— Конечно. Только не так все было, как эта старая ведьма болтает.

— А как?

— Они пришли ко мне в последний вечер, как фронт подошел… Двор у нас просторный, широкий, знаете ли, да и от почтового тракта недалеко, вот они присмотрели его: «Гут, гут, сюда кухню поставим…» Видно, их полевая кухня где-то отстала. Ну, два эсэсовца свинью в хлев поставили, а сами убежали, сказав, что тут же вернутся назад, мол, а мне велели за свиньей смотреть. Я-то про себя думаю: русские уже стреляют вовсю, из минометов палят, да у вас времени и улепетывать не останется, не то что свинью забить. Иди-ка, говорю, хрюшка, сюда, дай-ка ухо, я для тебя получше место найду, чем эсэсовский желудок.

— Словом, борова вы спрятали?

— Конечно! Затолкала я его в картофельную яму. А дверь туда закрыла, кукурузными стеблями закидала.

— Ну а немцы? Вернулись?

— Вернулись. Шнель, шнель, говорят, уезжать надо, фронт капут, а я им показываю: хлев-то пуст, мол, другие солдаты ваши свинью забрали. Чего уж там говорить, — смеется женщина, — был тут и «круцификс», и «сакрамент», да делать-то было нечего. Прыгнули они в машину — и все. Чтоб с них кожа послезала, чтоб их лодыжками орехи кололи!..