Утренняя заря - [55]

— Здоровье! А-а! — злится раненый. — Я о нем в свое время достаточно заботился. Вот только слово, которое я комиссару дал, оно мне покоя не дает… Правда, когда я домой вернулся, господа нас сразу же в лагерь упрятали. Один день жандарм нас исповедует, другой день — поп в рясе; все расспрашивают, что мы там делали, на чьей стороне стояли. А потом ведь у каждого семья есть, дети, не так ли? Глупо было бы выйти на площадь и закричать: «Долой ко всем чертям господ! Да здравствует революция!» Но в то же время невозможно было и не рассказать о том, как идут дела в Советском Союзе… Вот за это-то спокойствие души я и отплатил. В атаку, через реку, направление — на конюшню! И если товарищ Шевчук жив и судьба занесет его в наши края, так я хочу, чтобы он со мной здоровался не такими словами: «Эх, Йожеф, Йожеф, никудышный ты оказался человек, червяк, да и только». И вот тебе, пожалуйста… Сделаешь все как надо, селу от этого одно благо, а тебя за это еще обзывают. «Проводник муски» — вот какое прозвище придумали мне Хоремпе и его дружки!

Бицо вскакивает и с возмущением, как будто нападки затрагивают его лично, восклицает:

— Это точно?! Вы не ошибаетесь, товарищ Фонадь?!

— В чем?

— Ну в том… что именно Хоремпе и его приятели оскорбляют вас?

— Не ошибаюсь. Сам своими ушами слышал, как они говорили. Ну да ведь я тоже перед Хоремпе в долгу не остался, — говорит он, кивая на топорик.

— Вы… вы его избили?

— А-а, это не тот человек, чтобы стоя удар перенести. Я успел его всего два раза рукояткой стукнуть, а уж третий удар по воздуху пришелся, потому что паршивец за околицу от меня убежал… А что такое, это плохо? Какие-нибудь осложнения могут быть?

— Вот именно, — Бицо запустил пальцы в волосы. — К тому же немалые… Но лучше давайте по порядку. Когда вы отплатили Хоремпе?

— Да только что, перед тем как сюда прийти. Ночью-то я еще в лазарете у русских лежал. Прихожу домой и говорю жене: «Слушай-ка, Роза, что это мне внук наш Марци говорил? Как меня обзывают?» А она в слезы: «Ой и не спрашивай лучше! Мы теперь как прокаженные. До сих пор все по углам шепчут: то да се, мол, Фонадь — комонист, а вчера вечером по домам пошли Хоремпе с приятелями, в список какой-то людей записывали». Я спрашиваю: «Список? В какой еще список, Роза?» А она говорит: «Так это… список венгров. Если комонисты командовать будут, то, говорят, вера, родина, семья — все будет зараз отменено, а мы станем гражданами чужого государства, говорить и то только по-русски можно будет». Я ей говорю: «Так… это же подлость! Я этого так не оставлю. Пойду-ка я в партию и все расскажу, Роза, пусть там знают». И вот иду я сюда, как раз мимо корчмы Немета прохожу, собираюсь на мост завернуть, смотрю: а там толпа, давка, шум. А посередине стоит весь вылизанный, вырядившийся, будто собрался на крестный ход балдахин держать, Хоремпе. Вокруг него — крестьяне. Он речь держит: только что, мол, из ратуши пришел, да все, говорит, напрасно, не знаю, мол, какой черт меня туда понес. Этот Бицо, старая балаболка (извините, товарищ, но он прямо так и сказал), и слышать ничего о гражданах не хочет, все сам командует. Но, говорит, я все как надо сделаю, я ему задам, пойду к губернатору, а то и к американскому начальнику. И объясняет, как бы было здорово, если бы народ в сыре-масле катался, если бы немцы смогли удержать линию Рабы, если бы сюда пришли не русские, а западные войска из Австрии. Во всем этом, по его словам, Фонадь и комонисты виноваты… Ну да ничего, говорит, губернатор уже приехал, он честный венгр, в петлице красно-бело-зеленый значок партии мелких сельских хозяев носит, вот он-то и будет для народа покровителем, обломает рога всяким «проводникам муски»… Знаете, товарищ, я сначала стоял и молча глазел на него, никак поверить не мог, что все это правда, что слух меня не подводит. «Спокойно, Йожеф, — сказал я себе. — Спокойно. Дай этому хамелеону, вербовщику поповскому, попетушиться!» Но как только он сказал «проводники муски», я уж не вытерпел. Вся кровь, что во мне осталась, в голову ударила. «Ах, ты, — говорю, — пиявка, в сапоги одетая. И ты еще рот смеешь открывать?» И на него. Так ведь прав я? Ведь не зря в пословице сказано: кто палкой здоровается, тому дубиной отвечают… Ой-ой-ой, вы его жалеете? Неужели вы считаете, что этот подонок такой взбучки не заслужил?

— Откуда вы это взяли?

— Да у вас, товарищ, не примите, пожалуйста, за обиду, лицо уж больно кислое стало.

— Да? Ну ладно. Задам вам тогда один вопрос, чтобы и у вас было кислое выражение лица… Знаете ли вы, кого поколотили? Самого главного человека в партии мелких сельских хозяев! Председателя партийной организации… Из этого такой казус выйдет, что ой-ой-ой! С этой вестью они в Пешт побегут, в парламент: коммунисты, мол, ввели в Н. террор, используют топоры в качестве аргумента в спорах.

— Матерь божья! — восклицает Фонадь, отбрасывая топорик, который втыкается в пол. — Что же это за партия такая — мелких сельских хозяев, что в ней может стать председателем такой вот Хоремпе, который для попа голоса вербовал да себе карманы набивал? И что ж что председатель, пусть он хоть семьдесят семь раз председателем будет! Я ведь не председателя, а подонка излупил.