Утренний свет - [24]

За окном, наглухо закрытым синей бумагой, то и дело нарастал железный грохот, неудержимо приближалось горячее фырканье паровоза, и тогда здание вокзала сверху и донизу начинало сотрясаться.

На рассвете явился Яков — свежий, проспавшийся, в новом сером костюме. Его не взяли, он торжествовал, сразу стал прежним.

Клавдия едва удерживалась от дремоты, таращила сонные глаза и пробовала даже презрительно усмехаться. Но усталость была так велика, что она ощущала в себе только одно яростное желание — спать!

Яков поднял с пола и подал ей оброненное письмо, и она, заметно на этот раз от крайней усталости прихрамывая, пошла к двери.

Мать встретила ее у ворот и втащила на кухню. Клавдия смирно уселась на широкой скамье и сквозь дремоту с глухим удивлением думала, что здесь, дома, все было по-прежнему, как будто ничего не случилось. Отец еще спал. На кухне, как всегда в этот час, топилась русская печь, и отсветы огня мирно играли на беленой стене. Мать привычно сновала по кухне, и под ногами слабо и уютно поскрипывали половицы. Кошка, выгибая спину, подошла к Клавдии, глянула на нее желтыми льстивыми глазами, принялась мурлыкать и тереться носом о колени.

— Вторую ведь ночь не спишь, глупая, — укоризненно сказала мать, повернув к Клавдии воспаленное от огня, но ласковое и спокойное лицо.

— Зато, мама, я сегодня работала, как песню пела, — громко сказала Клавдия: в ушах у нее звенело, и казалось ей, что мать ничего не услышит. — Вот только бы Яков чего-нибудь нам не напутал… — ревниво и с гордостью подчеркнула она «нам». — А теперь я и всегда, так буду работать, — война ведь, мама!

Она подняла палец, как это делала Марья Ивановна, и вдруг увидела письмо, крепко зажатое в кулаке.

— Да, мама! Вот тебе письмо.

Она старательно расправила смятый конверт и положила на стол.

— От кого?

Мать подошла, насторожившаяся, и недоверчиво взглянула на конверт. Читала она только в очках, да и то с трудом, к тому же очки всегда куда-то терялись.

— Зачти-ка, — сказала она Клавдии, сдерживая шумное дыхание.

— Это от Митиной жены, — пробормотала Клавдия, пробегая крупные кривые строки.

— Ну-ка! — торопила ее мать.

— «Дорогая, уважаемая Матрена Ивановна. Пишет вам Елена, жена Димитрия Сухова. Так что я стала прихварывать. Ребенка соседи призрели. Повидаться нам бы надо, приезжайте, очень прошу и очень. Митя уехал на линию, и теперь ничего не известно. Время какое, сами знаете. Приезжайте, а то я хвораю. Шлю вам низкий поклон, известная вам Елена».

Мать бессильно опустилась на стул.

— Зачти-ка еще раз. Чего-то в голову ударило.

Клавдия снова, раздельно, прочла записку.

— То-то я ее третью ночь подряд во сне вижу, — сипло сказала мать.

Она бережно приняла от Клавдии письмо и положила за божницу.

XIV

Матери казалось, что она не испытывает ни удивления, ни испуга: не первую войну она видела в своей жизни, не в первый раз читала белые листки о мобилизации. Отчетливо и печально, во всех подробностях, вспоминала японскую войну — тогда они с Диомидом были молодоженами — и войну тысяча девятьсот четырнадцатого года — тогда Диомида не взяли в армию как железнодорожника. Теперь, думала она, муж стар, сын Сергей служит в Дальневосточной армии, а Димитрий освобожден по чистой из-за плоской стопы.

Она старалась как можно дольше сохранить в доме мирную тишину и спокойствие. Так же, как и прежде, семья молчаливо встречалась за столом, цепному псу выносилась его глиняная чашка со щами, двор чисто подметали по утрам, грядки в огороде тщательно поливали и сразу же после вечернего чаепития ложились спать.

Внимательно и сочувственно смотрела Матрена Ивановна, как уходили на войну мужчины с ее улицы. Она кланялась им по-деревенски уважительно, целовала, даже плакала, но душа ее, в сущности, оставалась спокойной.

Ее напугала и удивила только первая воздушная тревога. Война загоралась, как пожар, на всей земле и была не похожа на прежние войны: граница между «позицией» и далекими мирными городами была сразу же стерта, и, значит, ныне будут воевать и женщины, и дети, и старики.

«Старикам-то надо бы до войны помереть, они и так тяжело несут, а тут еще лишние зарубки на сердце…» — думала она как бы в предчувствии огромного горя, идущего ей навстречу…

Угрюмо и осудительно она смотрела, с каким неистовым старанием старик и Клавдия роют узкую щель на огороде. «Могилу, что ли, сами себе готовим?» — хотела сказать она, но сдержалась: в последние годы она была главной опорой в доме и знала, что ей нельзя падать духом.

В одну из долгих тоскливых ночей, когда над городком снова пролетали немецкие самолеты, она, лежа в постели и слушая прерывистые гудки паровозов, поняла полную бесплодность своих стараний сохранить нерушимое спокойствие в доме. Разве могла она, старая, одинокая, слабая, противиться войне, которая могуче и жестоко вошла в каждую жизнь, в каждое сердце, в каждую минуту дня и ночи…

И вот тогда в ней с непреодолимой силой возникла мысль о семье. «Теперь бы собрать под одну крышу всю семьюшку. Не такое время, чтобы в разных гнездах гнездовать. Сергей далеко, а вот Димитрий, Елена да внук…»

Утром, за завтраком, она хотела сказать старику о своих ночных мыслях, но, посмотрев на его сонное, одутловатое лицо, очень постаревшее за неделю войны, привычно промолчала.