Утраченные смыслы сакральных текстов. Библия, Коран, Веды, Пураны, Талмуд, Каббала - [26]
За новыми обрядами стояла жажда личного преображения. Прежние ритуализованные состязания, полные кипучего азарта, сменились символическим путешествием на небеса, в котором «жертвующий» или «хозяин» – кшатрий или вайшья, финансировавший ритуал – с помощью четырех жрецов-служителей проходя через церемонию, на время обретал статус божества[217]. Сперва его омывали, смазывали маслом и проводили мимо жертвенного огня в Хижину Посвященного. Там, разогретый тапасом — творческим жаром, наполняющим тело священной силой – он символически перерождался в мире богов[218]. Новый ритуал основывался на бандхус, «связях» между небесными и земными явлениями. Каждое действие, каждый предмет, каждый гимн в обряде привязывался к какой-то космической реальности. Это была попытка воплотить холистическое видение вселенной, присущее риши. Священнодействие, исполнявшееся с полным осознанием всех «связей», перекидывало мост между небесами и землей, связывая богов с людьми, людей с животными, видимое с невидимым, трансцендентное с обыденным[219].
Два полушария нашего мозга всегда работают в связке. Ритуальная наука «Брахманов», объясняющая, систематизирующая, анализирующая правополушарное интуитивное прозрение о взаимосвязанности всего на свете, была левополушарным проектом. Но драма и чувственный опыт ритуала, подкрепленные питьем сомы, возвращали этот анализ бандхус правому полушарию, так что «хозяин» воспринимал все эти «связи» физически и эмоционально. Он переживал в опыте трансцендентный Брахман, формирующий разрозненные элементы вселенной и связывающий их в священное единство. Проходя через ритуал, «хозяин» должен был осознать, что мельчайшие его элементы – даже какое-нибудь полено из костра – связаны с элементами великого изначального жертвоприношения, благодаря которому возник мир. Он должен был вообразить себя неотделимым от топленого масла, которое возливал на жертвенный огонь, как будто это себя он предлагает богам и вместе с дымом восходит в небесный мир. Должен был так тесно отождествить себя с жертвенным животным, чтобы смерть его стала его собственной смертью, и – хотя бы на время ритуала – его оставил бы страх перед собственной смертностью[220]: «Становясь жертвоприношением, приносящий освобождается от смерти»[221].
Кроме того, «хозяин» напоминал себе, что идет по стопам дэвов, которые в первобытные времена исполнением этих же ритуалов достигли божественного статуса и бессмертия. «Тогда это свершалось богами – ныне свершается людьми»[222]. Однако боги могли совершать обряды безупречно – а для простых смертных это практически недостижимо. Процедура ритуала была столь сложна и столь многое могло пойти не так, что многие ритуалисты сомневались, возможно ли вообще человеку совершить это путешествие на небеса; и даже отправившись туда, он не сможет остаться в мире богов, пока обитает в собственном теле. Обряд способен лишь задержать приносящего жертвы на небесах достаточно долго, чтобы он успел подготовить себе место, куда отправится после смерти[223]. Последовательность правильно исполненных ритуальных действий (карма), продолжавшихся в течение всей жизни, как верили индийцы, приведет человека к постоянному пребыванию в мире богов[224].
Некоторые поэты стремились по-новому определить понятие дэва и выражали свои прозрения в новых гимнах, добавленных к Ригведе в Х в. до н. э.; эти гимны и стали «дорожными картами» новой науки о ритуалах. Первый из них имеет форму брахмодья – череды вопросов без ответов, разрешающихся в молчаливое созерцание тайны, лежащей в центре бытия. «Кто [Ка] тот бог, которому должны мы поклоняться жертвой сей?» – спрашивает риши, и этот вопрос рефреном проходит через весь гимн. Как видно, никто из дэвов не подходит в качестве ответа. Кто истинный господин людей и скота? Кому принадлежат океан и горы со снежными вершинами? Может ли кто-то из дэвов поддержать небеса? Наконец поэт видит дэва, поднимающегося из предвечного хаоса: это персонификация Брахмана. Его имя – Праджапати, «Все», ибо он идентичен со вселенной, с силой, поддерживающей ее в бытии и с семенем сознания в душе человека. Однако персонификация этой предельной реальности не лишает ее невыразимости: человеческий ум не в силах постигнуть «Все», и потому о Праджапати почти ничего не скажешь[225]. В сущности, говорится даже, что его истинное имя – вопрос, звучащий в начале гимна: «Ка?» – «Кто?»
В начале ХХ века ученые полагали, что достаточно разрешить несколько частных проблем с ньютоновой системой – и космос станет для нас совершенно понятным. Но затем Альберт Эйнштейн (1879–1955) создал квантовую физику, противоречащую почти всем основным постулатам ньютоновой науки и открывающую перед нами непознаваемую вселенную. Впрочем, самого Эйнштейна это не тревожило. Подобно риши, он был доволен тем, что может удивляться – и добавлял, что всякий, «кому чуждо это чувство… ничем не лучше мертвеца».
Знать, что в действительности существует нечто для нас непостижимое, являющее себя нам как высшая мудрость и самая ослепительная красота, которую наши грубые чувства способны воспринять лишь в самых примитивных формах – это знание, это чувство лежит в основе всякой истинной религиозности
