Утраченные смыслы сакральных текстов. Библия, Коран, Веды, Пураны, Талмуд, Каббала - [191]

Иранский ученый Абдолкарим Соруш (р. 1945) также утверждает, что, хотя источник Корана – Божество, очень важно для мусульман признавать и его человеческое измерение. Лишь тогда мусульмане смогут решать, какие стороны откровения важны для их жизни в современном мире, когда примут, что Коран порожден не только Богом, но и человеком. Как и Рахман, Соруш настаивает на том, что Мухаммед играл в создании Корана активную роль. Откровение приходило к нему в «бесформенном» виде, превосходившем слова и понятия. Роль Пророка состояла в том, чтобы «придать форму бесформенному и тем сделать его постижимым». Таким образом, человеческая личность Мухаммеда «была и рецептором, и генератором, и субъектом, и объектом религиозного опыта богооткровения». Он, объясняет Соруш, был не просто пустым сосудом для божественной речи; «откровение подчинялось ему, а не он откровению»[1656]. Таким образом, Коран адаптировался к его окружению и жизненным обстоятельствам, на него значительно повлияла личная история самого Мухаммеда, его проблемы и состояние сознания. Соруш говорит даже, что, если бы Пророк дольше прожил и больше испытал, его реакции и отклики неизбежно также претерпевали бы изменения… «и Коран был бы намного объемнее, чем сейчас. Возможно, даже появился бы второй том»[1657].

Консервативных мусульман такие взгляды шокируют, однако древняя исламская традиция поддерживает мысль о человеческом вкладе: из нее ясно, что откровения приходили к Мухаммеду не в ясной словесной форме, и порой ему приходилось напряженно вслушиваться, пытаясь понять их смысл. Его жена Аиша утверждала, что откровения были неописуемы, они состояли из некоего всеохватывающего и преображающего смысла, невыразимого в словах: «Первое знамение пророчества, дарованное апостолу – истинное видение, напоминающее сияние восхода [фалак ас-субх]»[1658]. В арабской фразе здесь подчеркнуто мгновенное преображение мира: рассвет не наступает постепенно, а внезапно озаряет все новым светом. Мухаммед не столько «получал послания», сколько переживал некое поразительное видение новой надежды. Сам он рассказывал, что перекладывать его в слова было порой мучительно: «Ни разу не получал я откровения без мысли, что душу мою вот-вот вырвут из меня»[1659]. Иногда божественный голос звучал относительно ясно, но в других случаях был плохо различим и бессвязен: «Иногда он приходит ко мне, словно звон колокола – и это самое тяжкое; звон стихает по мере того, как я сознаю его значение»[1660]. Глас Божий не изрекает с далеких небес четкие и ясные указания; Бог – вообще не четко определимая реальность «где-то там». Чтобы услышать Аллаха, нужно заглянуть внутрь себя. Позднее, как мы уже видели, суфии научились переживать божественное присутствие как часть себя, гласящую: «Нет бога, кроме тебя».

Алжирский ученый Мохаммед Аркун (ум. 2010) настаивал на том, что божественное откровение было неразрывно переплетено с социальной, политической и культурной структурой арабского общества VII столетия: «Нет никакого способа отыскать Абсолют вне социальных, политических условий человеческой жизни и без посредства языка»[1661]. Текст Корана насыщен трансцендентными богословскими смыслами и, таким образом, содержит в себе изобилие значений. По мере того как текст взаимодействует с постоянно изменяющимися историческими событиями, могут открываться все новые и новые его интерпретации[1662]. Откровение имело и имеет лишь одну цель: изменить земную реальность. Чтобы этого достичь, современные экзегеты должны прежде всего ознакомиться с исторической ситуацией, к которой обращался Коран, а затем практически и творчески связать его со своей современностью. Их задача – творчески перевести его месседж таким образом, чтобы он изменил современный мир в сторону движения его социальной структуры к принципам сострадания (ар-Рахман) и милосердия (аль-Рахим), к которым мусульмане обращаются почти перед каждым чтением Корана[1663].

* * *

Недавние террористические атаки, казалось бы, подтверждают многолетнее убеждение Запада, что Коран – воинственное писание, нетерпимое и свирепое по самой своей сути. Отношения между религией и насилием я уже обсуждала в своей недавней книге[1664]. Здесь просто оценим, в какой степени эти преступления могут быть вдохновлены Кораном. Как мы уже видели, Коран не содержит систематического учения о войне; «стихи о джихаде» случайным образом разбросаны по всему писанию, и каждый отвечает на какие-либо конкретные обстоятельства, так что, как хорошо понимали ранние экзегеты, никакого универсального применения у них нет – и, хоть мусульмане и были угнетены и глубоко возмущены колониализмом и его последствиями, это не вызвало у них никакого инстинктивного обращения к насилию. Ни Хасан аль-Банна (1906–1949), основатель египетской организации «Братья-мусульмане», ни Абу-ль-Аля Маудуди (1903–1979), создатель Джамаата-и-Ислами в Индии, не имели отношения ни к вооруженным восстаниям, ни к политике раздоров и вражды. Напротив, Маудуди настаивал, что их поведение должно быть «чистым и безупречным»[1665].

Однако Саид Кутб (1906–1966) ввел в современный исламский дискурс новую воинственность. Он был одним из тысячи «Братьев-мусульман», в 1954 году, после попытки убийства Насера, брошенных в тюрьмы – зачастую без суда и за ничтожные «прегрешения», вроде раздачи листовок. Кутб был образованным, интеллигентным человеком, но ужасы египетской тюрьмы ожесточили его: он написал «Вехи» – книгу, которую называют Библией исламского экстремизма. Кутб был одаренным исследователем Корана, однако идеология «Вех» основана не столько на Коране, сколько на Сунне, практике Пророка Мухаммеда и «благочестивых предков» (