Утраченные смыслы сакральных текстов. Библия, Коран, Веды, Пураны, Талмуд, Каббала - [185]

Для немецкого поэта и критика Иоганна Готфрида Гердера «Гита» доказывала, что Индия – источник истинной мудрости, а понятие дхармы напоминало филологу и государственному деятелю Вильгельму фон Гумбольдту (1767–1835) кантовский категорический императив: «Действуй лишь в соответствии с той максимой, о которой в то же время можешь желать, чтобы она стала универсальным законом»[1598]. Американский эссеист Ральф Уолдо Эмерсон (1803–1882) видел в «Гите» по сути буддистскую поэму, а английский исследователь санскрита Ральф Томас Гриффит полагал, что она могла бы побудить индийцев обращаться в христианство. Французский переводчик Эжен Бюрнуф полагал, что в «Гите» содержится квинтэссенция ведической философии, а ориенталист Макс Мюллер считал, что она уступает Ведам. Сэр Эдвард Арнольд, чей перевод «Небесной песни» сделал «Гиту» широко доступной для англоязычной аудитории, писал, что эта поэма преодолевает сектантские разделения – но в то же время ясно давал понять, что, по его мнению, без христианства восточные традиции неполны[1599].

Печатный станок позволил распространить эту поэму среди массового индийского читателя; она стала национальным символом, класс «новых грамотных» жадно читал ее – и склонен был понимать аллегорически. Она отвечала идее Индии как Родины, популяризируемой РСС, и убеждала поклонников Кришны, что британская политика адхармична, поскольку в «Гите» Кришна, аватар Вишну, объясняет, что нисходит на землю, когда здесь приходит в упадок дхарма. Теософы читали «Гиту» как аллегорию, в которой противостояние Арджуны и Кауравов символизирует бесконечную борьбу человека со своими низшими импульсами; другие же видели в ней аллегорию древней индийской мудрости, противостоящей британскому угнетению, технологическому господству и миссионерской пропаганде[1600].

Важнейшие дебаты о значении «Гиты» провели между собой Мохандас (Махатма) Ганди (1869–1948) и ученый и поэт Гхош Ауробиндо (1872–1950), непримиримые противники по вопросу о легитимности борьбы с англичанами. Центральным для мировоззрения Ганди было утверждение Упанишад, что все существа на свете – манифестации Брахмана; поскольку все мы разделяем единую священную суть, вооруженная борьба одних людей с другими рушит метафизическую основу всей вселенной. Отказ Ганди подчиняться британской политике строился на трех принципах: ахимса (ненасилие), сатьяграха («сила души», исходящая из реализации нашей божественной природы) и сварадж («самообладание»). Ганди полагал, что изначальное нежелание Арджуны сражаться не было истинной ахимсой, поскольку он все еще видел «врага» как нечто отличное от себя; если бы он понял, что в нем и в Кауравах единая божественная природа – позволил бы «силе души» преобразовать вражду в любовь. Ауробиндо возражал на это, что оправдание насилия, произносимое в «Гите» Кришной, просто отражает мрачные факты жизни; пока сатьяграха не сделалась в нашем мире действенной реальностью, люди и народы продолжат сражаться и уничтожать друг друга. Более того, Ганди должен понимать, что его политика отказа от насилия приведет к не меньшему кровопролитию, чем более воинственные тактики: ответ британцев на его ненасильственные кампании повлечет за собой многочисленные человеческие жертвы[1601].

Единственное убеждение, в котором соглашались между собой все толкователи «Гиты»: значение у этой книги есть, и оно одно. Однако американская исследовательница Лоури Паттон предлагает другой подход, указывая, что со времен Ригведы индийские поэты не рассматривали вопрос смысла текста как «или – или» – они воспринимали смысл более инклюзивно как «и то, и то». Например, Агни – это и дэва, и материальная стихия огня; сома – и галлюциногенный напиток, и божественный жрец. Паттон предлагает применить тот же подход и к «Гите». Например, Кришна приказывает Арджуне вступить в схватку:

Безразличный к радости и страданию,

К победе и поражению,

Вооружись для битвы,

Чтобы не быть побежденным злом[1602].

Разумеется, это можно прочесть как увещевание сражаться – сам Ганди признавал здесь такой смысл, однако доказывал, что эту строфу можно понимать и как призыв к духовной борьбе. Паттон полагает, что читатель, возможно, должен удерживать в уме одновременно обе эти интерпретации: человек может быть полон решимости вступить в бой, но в то же время осознавать свои противоречивые чувства по этому поводу. Ведь даже если он воздерживается от насилия, желание сражаться по-прежнему в нем – и грозит вырваться на свободу, если он не будет постоянно сдерживаться и бдительно следить за собой. Схожая двусмысленность есть и в другой строфе, которой очень восхищался Ганди. Разумеется, она об ахимсе: в ней описывается человек, который

Без влечения и ненависти

В самообладании находит безмятежность.

В безмятежности рассеиваются все скорби,

Разум его становится спокоен,

Понимание ясно[1603].

Но эти стихи, отмечает Паттон, можно применить и к самоконтролю и дисциплине, которые должен проявлять воин, чтобы в пылу битвы не впасть в жестокость и не начать творить зверства. В конце концов, Арджуна и Кришна беседуют обо всем этом на самом буквальном поле боя, посреди трагической войны. Вместо того чтобы стараться извлечь из писания то, что хотим от него услышать, может быть, стоит принять его внутреннюю противоречивость, более полно отражающую сложное положение человека