Уто - [44]

Направо – комната Нины. Запах жвачки. Тряпичные и фарфоровые куклы. Беспорядочно разбросанная одежда. Шкатулки и шкатулочки, баночки. На стенах Нинины фотографии в разном возрасте. С матерью – черноволосой, кудрявой, так не похожей на Марианну. С отцом. С друзьями. Открытки. Слова песни, переписанные от руки. Афиша какого-то певца. Фотография гуру. Фотография всего семейства вместе с гуру на фоне недостроенного дома, на заднем плане – горы земли. Рисунок олененка в трогательной детски-диснеевской манере.

На столе – моментальное фото простоватого худого паренька в шляпе: застенчивая улыбка, жирная кожа. Снимок другого парня, более настораживающий: серьга, длинные волосы, замшевый пиджак с бахромой.

Общая тетрадь, на обложке в цветочек наклейки – серебряные и красные сердечки. Дневник, начатый в середине июля. Круглый бодрый почерк при всей его инфантильности отражает душевные переживания. Фразы типа: «География. Тоска зеленая!» «Никогда не выучу английский». «Болит живот». «Ужин в Кундалини-Холле».

Фразы из песен, фразы из книг. Меня снова охватило чувство пустоты, от которого звенело в ушах.

«Каталась с Питером на машине. Целовались, но мне страшно, он такой настырный».

Немного дальше: «Папа говорит, что я умру, если не буду есть. Марианна тоже достает меня с едой, даже Сва-ми подговорила, чтобы на меня подействовал. Вот привязались! Но я-то не слепая, вижу себя в зеркале. Толстая, как корова».

Еще дальше: «Питер или Геймиш?» Два нарисованных сердца, бездарный рисунок фломастером – портрет длинноволосого парня с серьгой в ухе. «Геймиш всегда такой вежливый и внимательный, а мне больше нравится Питер, хоть он никогда не звонит. Папа считает, что нам, женщинам, всегда нравятся разбойники, а на хороших умных ребят мы плюем. Если он может так говорить, значит, он ничего не понимает в романтике».

То, что я читал, не вызывало у меня смеха, ощущение усталости и пустоты не только не проходило, но становилось все тягостнее. Интересно, где был я в то время, когда Нина делала записи в своем дневнике, когда Фолетти щелкали фотоаппаратом, – где был и что делал? Вот было бы здорово, если бы я, пока они все аккуратненько фиксировали, ходил на голове, бесился напропалую, вытворял черт-те что у всех на виду! Ничего подобного. Нигде я не был и ни черта не делал.

Еще дальше: «Марианна говорит, что у папы нет слуха, и папа обижается. Иногда у нее такой тон, будто она гуру, и папа изо всех сил сдерживается, чтобы не спорить». Ага, это уже лучше: проблеск надежды, пусть и недостаточный, чтобы перевесить все остальное.

Еще дальше: «Марианна сказала, что к нам на некоторое время приедет из Милана мальчик по имени Уто. Его мама – подруга Марианны, у них большое несчастье, его отчим покончил жизнь самоубийством и взорвал при этом целый дом. Интересно, какой он, этот Уто. Забавно, что у нас будет жить мальчик. Не думаю, что Питер умрет от ревности, он меня ни к кому не ревнует, даже к Геймишу».

А это уже хуже. Но о том, чтобы остановиться, не могло быть и речи, меня тянуло читать дальше.

А дальше шло: «У. какой-то странный. Вернее, у него странный взгляд, странная манера смотреть на людей. Интересный мальчик. Не такой красивый, как Питер, худее Питера, волосы выкрашены в светло-желтый цвет. Работает под хулигана, под блатного. Марианна говорит, что это оболочка, что внутри он хороший, может, и правда. Он ничего не делает, только читает все подряд, что попадется на глаза, и целыми днями играет в молчанку, папа иногда злится, но виду не подает».

Гораздо лучше. Несравненно лучше.

Но тут, как назло, – движение в районе гостиной, голос Витторио:

– Уто!

Я захлопываю тетрадь, вылетаю из Нининой комнаты и быстрей по коридору назад, в гостиную. Хорошее кино!

Витторио выгружает в барокамере покупки, Марианна вытирает собаке лапы.

– Ты мне не поможешь? – говорит Витторио.

Я принимаю у него пакеты с продуктами, которые он прекрасно мог бы отнести и сам, если бы покорно не подчинялся заведенному женой закону разуваться. Но меня порадовали последние строчки в Нинином дневнике, приятная новость, что Витторио может на меня злиться. Я уже не кажусь себе таким никчемным, не считаю, что зря копчу небо.

Когда я возвращаюсь за новым грузом, Марианна, продолжая заниматься собакой, говорит своим универсально-понимающим тоном:

– Как дела?

– Хорошо, – говорю я, лениво волоча через гостиную пакет экологически чистой картошки.

Почему Нина написала в дневнике только первую букву моего имени? Что это, конспирация? Неужели в ее мыслях я потеснил Питера?

Когда я опять появляюсь в дверях, Марианна говорит:

– Ты сегодня какой-то странный.

Тем временем Витторио, вернувшись к машине, бодро, как и пристало строителю счастья, выгружал из нее очередную часть покупок.

– Ты тоже, – говорю Марианне.

Она проскальзывает мимо меня, ее взгляд скользит вдоль моего взгляда, удерживая меня в поле зрения до тех пор, пока это возможно. Отойдя далеко, она останавливается и поворачивает голову в мою сторону, я поворачиваюсь одновременно с ней, и мы смотрим друг на друга, нас разделяют добрые двадцать метров, она уже взялась за ручку холодильника, сейчас она откроет дверцу и отгородится ею от меня. Словесный вакуум. Собака зевает. Краем глаза вижу, как Витторио с мешком на спине направляется к своей мастерской.