Уто - [42]

Иногда я сажусь за рояль с удовольствием, иногда – только потому, что у меня нет другого дела, или потому, что я не умею делать ничего другого; бывает, правда, и так, что желание спрятаться в музыку становится столь сильным, что от него спирает дыхание, цепенеют пальцы. Нечто подобное происходит сейчас: я пытаюсь отдаться нотам и вместо этого вижу себя со стороны сидящим за инструментом в большой комнате, полной белого света. Со стороны такое сидение выглядит странно: человек хватается за клавиши, будто это средство защиты, оборонительное оружие. И взгляд не тот, и профиль не тот, и в движениях прямо-таки маниакальный автоматизм. Я продолжаю играть, как машина, я слишком сосредоточен на темпе и на выверенной до микрона точности касания клавиш, и потому музыка не дышит, при каждой извлекаемой мною ноте перед глазами на миг возникает какая-то мерзкая рожа, появляются и исчезают сотни, тысячи мерзких рож, брезгливое выражение на которых – упрек мне в отсутствии цели, энергии, мужества, жизненного напора. Я стараюсь не смотреть на них, не обращать внимания, но мне это не удается, упрек поражает пальцы и распространяется на кисти рук, на всю руку, на плечи, шею, заползает в мозг; я пытаюсь выдерживать темп и сбиваюсь с темпа, снова нащупываю его, но теперь уже поздно: мной овладели безразличие, скука, вязкое ощущение бессмысленности того, что я делаю.

Я вскочил на ноги, отошел от рояля и зашагал по гостиной, как зомби. Я хотел бы, чтобы кто-нибудь был дома и мог напомнить мне, кто я, но в доме никого не было, даже собаки, семейство Фолетти в полном составе отправилось не то медитировать, не то делать добрые дела, не то за покупками, какая разница. Я смотрел вокруг – искал любую зацепку для мыслей, чтобы отвлечь их от себя, натравив на какой угодно предмет; во мне разливалось холодное яростное, не знакомое мне прежде отчаяние. Казалось, еще немного – и я растаю, растает промежуток между мной и близлежащим миром, мне было так страшно, что я готов был закричать, но это был бы уже поступок, слишком для меня положительный.

Я долго оставался на краю этой пропасти, я бился, как рыба в сетях, которая знает, что ей вряд ли удастся вырваться, и все равно не может остановиться, движимая паническим страхом; но вот мой взгляд задержался на полке с фарфоровой вазочкой, и оттуда началось мое возвращение назад – обратный путь среди безделушек и книг на стеллажах, тарелок и чашек за стеклами буфетов, клубков шерсти и вязальных спиц Марианны на диване.

Я обследовал кухонные шкафы: ячменная мука, овсянка и другие полезные крупы, биологически активный мед и сироп из шиповника, кокосовая мука для домашних тортов и домашнего печенья – каждая банка, каждый пакет неумолимо отражали суть живущих здесь. Это было отражение дружной семьи, общих интересов, осуществленной мечты, счастья, ставшего непреложным фактом. Я подумал о домах и местах, где довелось жить мне: я сам по себе, а то, где мне бы хотелось жить и каким бы хотелось быть, само по себе. Только что было чувство пустоты, теперь меня мутило, как будто я попал на другую планету и мне не хватает кислорода: давило грудь, болели глаза, каждый шаг, каждый взгляд отзывались головной болью.

Телефон-факс в кабинете, примыкающем к гостиной, счета за телефон и за электричество на письменном столе, счета от поставщиков красок, холстов, разных пород дерева, досок. Всеми этими счетами, наверно, занимается Марианна – собирает их, проверяет, сортирует по специально заведенным папочкам. Наверно, это она вывела фломастером на корешках папок: «Дом», «Счет Нью-Йорк», «Счет Цюрих», «Галерея Нью-Йорк», «Галерея Милан». Ее почерк напоминает ее улыбку, ее смягченный твердый голос, прямой, ровный, замешанный на добрых намерениях.

В одной из папок – даты, продажные цены, названия и размеры картин Витторио. «Миролюбивые взгляды». 120x180. 50 000. «Свет Вселенной». 210x340. 85 000. Витторио Фолетти как бы сам себе центральный банк: он печатает собственные деньги. Все, что от него требуется, – взять чистый холст на подрамнике и размалевать его, изобразить один из тех бесформенных пейзажей, которые он наверняка может штамповать в любом количестве.

Затем он отправляет картину знакомому галерейщику и присланных за картину денег вполне хватает на то, чтобы относиться к ним как к чему-то несущественному.

Интересно, что было бы, если бы я зарабатывал столько, сколько он, а то и больше – в сто, в тысячу раз больше? Черта с два я бы замуровал себя в такой глуши, как эта, делал вид, будто я такой тихоня, такой безропотный, добренький, почтительный и будто меня страшно волнует чужое благополучие. Черта с два я бы жертвовал деньги какому-то старому гуру, плясал под дудку чокнутой немки лет под сорок, чистил на январском морозе снег какому-то лысому слюнтяю, любителю инжира. Нет уж, будь у меня такая возможность, я бы развернулся: вылезал бы за нотные линейки и жил вольготно, как римский император или рок-звезда семидесятых, откалывал бы самые невероятные штуки. Соблазнял бы девчонок и тут же их бросал, чтобы соблазнять других, набирал в свою свиту людей и гнал их в шею, как только с ними станет скучно, покупал все, что понравится, и выбрасывал, как только разонравится или надоест: машины, бассейны, дома в самых разных стилях и в самых разных местах, целые острова; путешествовал бы по свету то на волне любопытства, то скуки. Не признавал бы доводов разума, чувства долга и меры, не отличался бы трезвостью, спокойствием, скромностью, тактичностью, почтительностью, не прикидывался бы милым, внимательным, благоразумным, никогда и ни в чем бы себя не ограничивал, не беспокоился бы о том, насколько меня хватит и к чему это приведет.