Устройство - [2]

Луптева заглянула в характеристики.

— А теперь вы хотите переехать в Еловку?

— Да, — коротко ответил Коржавин. Он уже понял, что ничего не выйдет.

Заврайоно не знала, как поступить. Сюда она была назначена недавно и боялась на первых порах сделать что-либо не так. Отказать сразу она не решалась — историк был нужен, но и принимать с такими документами… Странный человек! Все, кого ни направляли в Еловку, год проработают и бегут — дыра, а этот сам просится. Местный, может, поэтому… Почтальоном работал. Скрывает, видно, что-то. А посылать в Еловку кого-то нужно — до начала занятий осталось две недели. Кого пошлешь? Все, кто приехал по назначению, распределены по школам, и «передвинуть» никого нельзя. И облоно не обещает — нет людей. Придется, видимо, посылать кого-нибудь из бывших десятиклассников, не поступивших в институт. Так обычно и делали, когда позарез был нужен учитель. Толку, правда, мало. А этот с высшим образованием, год преподавал. Попробовать если?.. Послать его к Николину — как тот решит. В случае чего всегда можно сослаться на его решение.

— Вот что, — сказала заврайоно, возвращая Коржавину документы. — Вам необходимо поговорить с товарищем Николиным. Сама я этот вопрос решить не могу. Дело в том, что преподавателей общественных наук мы принимаем с его ведома и согласия. Если разговор закончится положительно — вернитесь за назначением. Здесь недалеко. За углом — большое кирпичное здание. Второй этаж.

Коржавин спрятал документы, попрощался и вышел. Возле здания, к которому он подошел, стоило несколько «газиков», крытых брезентом, в вестибюле сидела дежурная, спрашивая всех, кто, куда и зачем идет, она заставила Коржавина раздеться, осмотрела его ноги и только тогда пропустила в правое крыло, назвав номер кабинета.

Коржавин неслышно дошел до нужных ему дверей — шаги глушила ковровая дорожка, протянутая по коридорам и лестнице. Николин, казалось, ждал его.

— Вы от Луптевой? — встал он навстречу. — Прошу садиться.

Кабинет большой — в два окна, паркетный пол, натертый так или, покрытый бесцветным лаком, холодно блистал, от двери по нему мимо стола к стульям (как и в коридоре) брошена была узкая плетеная дорожка — Коржавин, сам того не желая, на носках прошел к стене, сел. За полированным столом, на котором белый телефон, бумаги, сидел Николин — молодой, худощавый, рыжеватые волосы отброшены назад, на длинном лице под белесыми бровями в белых ресницах — глубокие глаза, коричневый с искрой пиджак, светлая рубашка, галстук, на лацкане пиджака — вузовский значок.

Портретов в кабинете висело два, один над головой Николина, другой — на противоположной стене, напротив, во время разговора он подымал на него глаза — вдохновляясь, видно.

— И надолго в наши края, Дмитрий Иванович? — спросил, улыбаясь, Николин, отодвигая бумаги. — В свои края, — поправился он и улыбнулся еще лучше.

Это он от Луптевой узнал имя, понял Коржавин, и ответил:

— Поживу пока, а там видно будет. Как загадывать?..

— И хотите поработать в школе? Позвольте вашу трудовую. — Николин не стал листать книжку, сразу открыл вкладыш, прочел последние записи, отложил.

— Историк нам нужен, — подтвердил он. — Дмитрий Иванович, расскажите, пожалуйста, о себе. Вкратце, конечно. Мы должны знать что-то о человеке, которого берем на работу.

— Ну, что о себе, — тяжело начал Коржавин. Он никогда не любил выворачиваться наизнанку перед незнакомым. Но голос у Николина был доброжелателен, и последняя фраза его обнадеживала несколько.

— Родился в Сусловке, — стал рассказывать Коржавин, — на севере района, за год до войны. Отец и мать — крестьяне. Отец умер в пятьдесят третьем — ранен он был на войне. Я как раз тем летом семилетку окончил. Трое нас осталось у матери — я старший: два лета пас коров в своей деревне, потом ушел в город, на стройке работал первое время разнорабочим…

Коржавин вспомнил, как шел тогда из Сусловки, подъезжая на попутных, худой, сутуловатый, в кирзовых сапогах, с сумкой за спиной, в которой лежали пироги с морковью. Как жил он у тетки в насыпном бараке на окраине города, в длинном бараке, в четырнадцатиметровой комнате — пятеро их жило там. Как вечерами приходил он со стройки, где подносил кирпичи, как пристал он весной к вольной бригаде на Оби и разгружал с ними баржи, приходившие с низовья, спал на берегу, а осенью с первыми дождями уехал на Урал, оттуда — к Белому морю, а глубокой осенью — в Молдавию, к теплу. Так он переезжал с места на место, пока не забрали в армию. Да и служил он не со своим годом — дважды давали отсрочку.

— Ну а потом… — Коржавин поднял глаза. Николин, склонив чуть голову, внимательно смотрел на него, кивал, сочувствуя, — потом армия, вечерняя школа, университет.

— Так мы с вами ровесники, оказывается, — улыбнулся Николин. — Вам когда тридцать-то?

— В марте исполнилось.

— В марте. А я жду декабря. Вы курите, Дмитрий Иванович? Присаживайтесь ближе. — Николин достал из ящика стола плоскую пачку папирос. — Вот пепельница. — И спичку поднес.

Закурили. У Коржавина от двух затяжек тут же ослабли ноги — плохо он поел в столовой.

— Вы где заканчивали? — Николин ладонью отогнал дым.