Устрица - [10]

Все, кроме Вадьки и Ирки Берестовой мужа, не сговариваясь, перекрестились. Машка перекрестилась вместе со всеми. Тонкая свечка из мутного парафина в ее руке прогнулась, оторвалась, вспыхнула горячая густая капля и упала на тыльную сторону ее ладони. Машка вздрогнула. Решение пришло, нет, не внезапно, просто — само собой, и она ему не удивилась.

«Я хочу, чтобы отец Николай меня крестил, — отчетливо подумала она, забыв в этот момент о Стокгольме, Бьерне, о ярко-красном металлике „Корветте“ и даже о Даше, чья деликатная душа, очевидно, была где-то рядом, завершая окончательный отрыв от учительского тела… Закрыв глаза, она повторила про себя фразу по слогам: — Я… хо-чу… крес-тить-ся…»

Правду о Кольке она узнала позднее, через год, когда он первый раз пришел к ней в дом. К Машкиному удивлению, несдержанная и неприветливая, как правило, Валентина Рахметовна на этот раз являла собой образец радушия и хозяйской ласки по отношению к совершенно незнакомому мальчику из падчерицыной школы.

— Ну и чем же угощать вас прикажете, молодой человек? — спросила она Кольку с добродушной улыбкой на лице, чем глубоко поразила Машку. Та даже растерялась, предвидя какой-нибудь очередной мачехин подвох.

Коля сдержанно улыбнулся в ответ и сказал:

— Я бы выпил стакан индийского чаю. Без всего… — Глаза его оставались холодными…

Тогда же, после чая, в Машкиной комнате он рассказал ей, что мать его пьет, а напившись, дерется, и что живут они трудно. Отца у него не было никогда…

Потом, оставшись одна, Машка плакала, потому что ей было жаль этого необыкновенного русоволосого, с лазоревыми глазами мальчика: тихого, сильного и до конца никем не понятого…

К концу пятого года их дружбы, зародившейся с того самого, с газетным свертком и индийским слоном, дня, и вплоть до выпускных экзаменов Машка уже плохо могла представить себе свободное время, проведенное вне зависимости от Колькиного в нем присутствия, в отличие от него самого, впадающего все чаще и чаще по мере приближения к школьному финалу в состояние умиротворенной задумчивости и не свойственного возрасту созерцательного покоя. Слабые Машкины попытки расшевелить друга, больше чем друга, по крайней мере, так об этом думала она сама, ни к чему конкретному не приводили. Бывать у Вайлей Колька почти перестал, что обрадовало Дмитрия Георгиевича, с большим сомнением относившегося к странному дочкиному увлечению, и, наоборот, расстроило мачеху… Но однажды, за пару дней до экзамена по обществоведению, она притащила Кольку к себе — якобы просмотреть конспекты. Дома не было никого. Они протопали профессорскую квартиру по всей длине и зашли в Машкину комнату. В гостиной гулко ударили напольные часы, восемнадцатый век, отцова гордость. Колька уже тогда все знал и сказал, как только она прикрыла за ними дверь:

— Устрица, я знаю, что ты хочешь со мной поговорить, но мне нечего тебе сказать. Извини… У тебя не найдется индийского чаю?

Машка подошла к нему вплотную и заглянула в чужие, отстраненные глаза:

— Где ты? — тихим голосом спросила она его. — Я хочу, чтобы ты очнулся… Я люблю тебя. Ты меня слышишь? Люблю, это ведь так просто… И я не хочу, чтобы ты уходил. Ни сейчас, ни вообще…

Он спокойно выдержал ее взгляд:

— Дело в том, Устрица, что я скоро уеду. И, вероятно, навсегда…

Машка с неподдельным удивлением посмотрела на Колю:

— Куда уедешь? Зачем? — До нее окончательно вдруг дошел смысл сказанного. — Когда? — И, побледнев, снова переспросила: — Когда же?

— Сразу после экзаменов. — Он был совершенно спокоен. — Поступать в Духовную семинарию, в Загорск. Я так решил. Это мой выбор…

— Нет… — Машка не могла поверить услышанному, не хотела верить. Но она поняла, что это было правдой, страшной для нее и окончательной — для них обоих…

В гостиной снова бухнули часы: Машка не успела заметить, как прошло полчаса, но понимала, что уже не тридцать минут и не сто и не еще больше минут и часов стоят между ними — вечность, вечность своей безжалостной правдой вторгалась в ее дом, забирая у нее будущее, те его драгоценные посевы, что не успели еще даже прорасти, тем более, взойти, но уже успели стать за эти пять лет самыми родными и близкими…

— Не пущу… — Она подняла на него глаза. — Не пущу ни в какую семинарию! — Резким движением Машка стащила через голову блузку и, коснувшись рукой застежки, быстро сбросила на пол лифчик. На мгновение она замерла, испугавшись того, что натворила. Коля стоял молча и смотрел на ее неразвитую еще грудь, не в силах отвести глаз. Машка сделала шаг к нему навстречу, обвила руками шею и прижалась губами к его губам. Он дернулся было в сторону, но тут же замер, подавленный ее напором…

В эту же секунду распахнулась дверь комнаты. На пороге стоял отец, щека его мелко подрагивала и слегка тряслась правая рука:

— Пошел вон! — кивнул он в Колькину сторону.

Его продолжало мелко трясти, как будто бил температурный озноб:

— Моя дочь — шлюха!

Машка продолжала стоять, не разрывая рук вокруг Колькиной шеи. В глазах ее не было испуга, впрочем, как и покорности, скорее, удивление…

— Ты подслушивал, папа? — Теперь уже она намеренно не размыкала рук, невольно делая Кольку заложником дикой ситуации.