Устами богов - [2]

– Маски имеют обыкновение превращаться в лица, -ответил я. – А ее рот… «Презрение переходит в жестокость», так можно сказать. Видите ли, Дон Диего, она -необычайна, как будто сама отвергает собственное счастье. Неподражаемая мексиканка, замечательная…

– Фи! Похожа на одно большое ухо.

Меня уже начинало подташнивать от его постукиванья палкой по полу, от сопения этого противного старичка с автобусным билетиком в петлице.

– А вы когда-нибудь слышали о тайных заветах искусства? Возможно, вы правы. Может быть, это и есть то самое ухо, которое Ван Гог отрезал у себя и подарил в качестве пасхального подарка какой-то женщине в публичном доме Арля. А потом ведь и Нуньо Гусман с приспешниками поотрезали массу ушей у индейцев, дабы дикари уподобились своим идолам и уравнялись бы в страданиях с христианами. Разве запрещено подбирать чужие уши или просто отрезать их и пришлепывать к картине?

Наверное, это было похоже на истину, ибо рот на картине смеялся. Дон Диего истерически захихикал, и я тоже непроизвольно фыркнул. А рот смеялся. Когда мы со старикашкой успокоились, губы на картине сжались в усмешке. Если картина виделась в одном измерении, то рот не иначе как в трех.

К счастью, уборщики оставили в зале цинковое ведро, которое мне очень пригодилось. Я накрыл пятерней рот на картине, вырвал его и бросил на дно ведра. Там рот корчился, подпрыгивал и соскальзывал по цинку вниз, но выбраться наружу не мог.

– Оливерио! Это неэстетично. Рот принадлежит картине. Верни его на место, так нельзя. Это, дорогой мой, все равно, что поступиться своим достоинством ради своего благополучия, нет, нет…

Терпеть словоблудие старика мне стало невмоготу – он еще нес какую-то околесицу вроде «искусство всех и для всех», – и я молча пошел с ведром прочь. Рот все еще стонал. Когда я наклонялся над ним, ведро заполнялось тенью, и губы, извиваясь, плавали там, как в жидкости. А Дон Диего… Я знал, что он тащится позади, – черепаха в несуразном панцире. И злобно шипит: «Постой, верни его, нельзя так портить вещи, никто никогда не сможет понять эту картину, искалеченную, с дырой вместо рта». «Понять»? Старый дурак. Он так и не догадался, что главное – это «увидеть значение»: раненой картины, рта в мусорном ведре, чудовищ вокруг себя. Хм, «понять»! Обернувшись, я ударил старика по лицу, по зубам, стал пинать ногами горбатую спину. Я сознательно отдаюсь во власть таких приступов бешенства, какие, думаю, неведомы никому.

Зал погрузился в полутьму. Картины помрачнели и отступили в тень. Одно только безгубое полотно будто светилось изнутри. Женщина то и дело менялась в лице, на месте рта – мерцающий кровавый провал. Губы в ведре продолжали стонать, а в это время – вне меня – под моими ударами неистово верещал Дон Диего. Наконец, старик изловчился, рванулся к окну и бросился в стекло. Я подскочил и увидел его уже внизу. Жаба, распластавшаяся на мостовой. Нелепая клякса в брызгах крови. Я не спеша спустился вниз со своей добычей. В портике оборванная женщина – в струпьях, но точная копия метиски с соболиными бровями, незнакомки из XVIII века, – просила милостыню. Или прав был этот окаянный Дон Диего?

Я пробирался сквозь толпу, обходя стороной магазины и конторы. Но ведро мне начинало мешать, оно было слишком громоздким. И я надумал зайти в один торговый дом, который закрывался позже других. Там было еще много народу, толкавшегося среди тканей и лосьонов, там пахнет дезодорантом от маленьких тощих продавщиц. Я толкнул дверь-турникет и, еще не опомнившись от операции со ртом и от смерти Дона Диего, закричал во весь голос:

– Где тут женская одежда, секция нижнего белья?

Все обернулись в мою сторону, некоторые из любопытствующих подошли взглянуть на меня поближе. Ничего особенного не увидели. Я жалобно повторил вопрос. Одна из сеньорит с совиным личиком, оторвавшись от телефонной трубки, бросила мне раздраженно, одним углом рта:

– Третий этаж, налево.

Наши взгляды встретились. Красота этой совы была опасна, как лабиринт, как блеск топора. Белые руки чудодействовали над алтарем с номерами, дисками и бормочущими голосами.

Когда я добрался до нужного стенда, ко мне подошла девчушка-продавщица.

– Дайте мне Питер Пэн [5].

– Для вас?

– Нет. Для губ.

Я вынул липкий рот из ведра.

– Для губ? Теперь так модно?

– Лучше дайте для них «brassiere» [6].

– «Brassiere»? И все это завернуть?

После неуловимо воздушных манипуляций продавщица подала мне шелковый сверток. Внизу, как я и предполагал, телефонистка была задушена черными проводами своих извергов-аппаратов. На улице бронзовая раса впечатывала свой след в толщу разбитых тротуаров, в стареющий на глазах массивный медальон, инкрустированный драгоценными камнями и всякой всячиной.

– Ключ от 1519, пожалуйста.

– Возьмите. Почему мой красавчик сегодня мрачнее тучи?

Ее скучающая лень не вязалась с настороженным взглядом бегуна на старте. Нет, это не было усталым оцепенением мексиканцев, расслабленностью отдыха, – глаза выдавали скрытое напряжение бесконечного ожидания, затаенную страсть, которая вспыхнет и обуглит, если дать ей волю.

– Прибереги свои нежности, сестричка.