Устал рождаться и умирать - [192]

— В семье второго брата недавно похороны прошли, — сочувственно произнёс старший брат. — Ты ведь помнишь Ма Лянцая? Ну да, зять твоего хозяина, славный такой человек. На разных инструментах играл, писал, рисовал, за что ни возьмётся, всё у него в руках горит. Директором начальной школы стал, прекрасная должность, завидная, народный учитель, всеобщее уважение. Так нет ведь, уволился и пошёл к Цзиньлуну в помощники. В уездном отделе народного образования кто-то из руководителей, не знаю, отругал его, вернулся домой подавленный, опрокинул пару стопок, сказал, мол, до ветру схожу, встал, закачался и упал замертво. Эх, человеку один век суждён, травам — один год. Разве и у нас, собак, не так? Неужто они твоему хозяину не сообщили об этом?

— Мой хозяин тут с молоденькой закрутил, и знаешь с кем? С младшей сестрой хозяйки третьей сестры. По возвращении хочет с этой развестись. — Я кивнул в сторону Хэцзо, которая, опершись на абрикосовое дерево во дворе, разговаривала с Хучжу. — А эта совсем обезумела, только в последние дни чуть отошла. Видел, какая она сегодня, специально приехала, чтобы этому Лань Цзефану пути к отступлению перекрыть.

— Вот оно что, оказывается, в каждой семье непросто, — покачал головой старший брат. — Наша собачья доля только хозяев слушаться, служить им, а все эти неприятности — не наше дело. Погоди, я за вторым братом сбегаю, втроём соберёмся.

— А какая нужда тебе за ним бежать, брат? — сказал я. — Мы же собаки, издалека всё слышим. — Я задрал голову, чтобы залаять, но услышал слова старшего брата:

— Не надо звать, вон он, второй брат, уже явился.

И действительно, с запада подходил второй брат, а за ним его хозяйка Баофэн. За ней следовал худой высокий мальчик. По всплывшему в памяти запаху я понял, что это Гайгэ. Какой высоченный вырос, негодник. Говорят, в наших глазах люди кажутся маленькими, но это ерунда. У меня всё высокое — высокое, а низкое — низкое.

— Глянь, второй брат, кто здесь! — воскликнул старший.

— Второй брат! — громко закричал я и побежал навстречу.

Этот чёрный пёс в гораздо большей степени унаследовал гены отца, но при всей внешней схожести я был значительно крупнее. Трое братьев, мы кружили вместе, тыкались носами, тёрлись друг о друга, радуясь встрече после долгой разлуки. Потом они стали расспрашивать о третьей сестре. Я рассказал, что у неё всё хорошо, что он принесла троих щенят, что их продали по хорошей цене, что семья хозяина получила немалую прибыль. Когда я спросил о нашей матери, они помолчали, а потом со слезами на глазах поведали, что мама умерла, хоть и не болела, наверное, от старости. Труп её остался в целости, потому что старик Лань Лянь своими руками сколотил деревянный ящик и закопал на своей драгоценной полоске земли, что само по себе высочайшая почесть.

То, как мы изъявляли друг другу чувства, привлекло внимание Баофэн. Она с удивлением рассматривала меня, видимо, из-за моих размеров и свирепого обличья.

— Так ты — Четвёрочка? — проговорила она. — Когда же ты успел так вырасти? Такой ведь был крохотный.

Пока она рассматривала меня, я рассматривал её. После четырёх перерождений память Симэнь Нао хоть и не пропала, но на неё уже наложилось столько последующих событий, что, боюсь, если одновременно разворошить все дела далёкого прошлого, в мозгу всё так перепутается, что и до шизофрении недалеко. События в жизни, они как книга, листаешь страницу за страницей. Люди должны смотреть вперёд и меньше возвращаться к старым счетам истории. Собакам тоже надо идти в ногу со временем, обращаться лицом к реальной жизни. На уже пролистнутой странице истории я был её отцом, она была моей дочерью; в сегодняшней действительности я всего лишь пёс, а она — хозяйка моего брата-пса и сводная сестра моего хозяина. Бледное лицо, волосы, хоть и без седины, но высохшие, как трава на стене, побитая инеем. Вся в чёрном, на обуви полоски белой ткани. Она носила траур по Ма Лянцаю, и от неё шёл тяжёлый запах, какой бывает, когда имеешь дело с покойником. На моей памяти она всегда была унылой, бледной, неулыбчивой, а её редкая улыбка походила на отражённый от снежного наста свет, горестный и холодный, такое трудно забыть, даже если увидишь мельком. Этот шалопай за её спиной, Ма Гайгэ, долговязый и худой, как отец, в детстве имел кругленькое личико, белое и пухленькое. Теперь же оно вытянулось и усохло, только уши торчат по бокам. Десятилетний мальчик, а на голове полно седых волос. Одет в синие шорты и белую рубашку с короткими рукавами — форма симэньтуньской школы. На ногах белые кеды, а в руках — зелёная пластмассовая чашка свежих и сочных алых вишен.

Братья повели меня показать деревню. Хоть меня увезли отсюда щенком и кроме усадьбы Симэнь впечатлений о деревне осталось немного, всё же это было место, где я родился. Как написал в одном из своих эссе паршивец Мо Янь, «мы привязаны к родным местам кровными узами». Поэтому, бегая по улицам и глядя по сторонам, в душе я был растроган. Вроде бы знакомые лица, запахи, которых раньше не было, многие запахи тех времён исчезли. Не чувствовалось волов и ослов, их запахи тогда больше всего бросались в нос. Из многих дворов несло ржавчиной, и я понял, что мечты времён народной коммуны о механизации крестьянского труда сбылись лишь после распределения земли между единоличными хозяевами. Чувствовалось, что над деревней витает возбуждение и волнение накануне больших перемен. На лицах светилось необычное выражение, словно вот-вот должно случиться какое-то крупное событие.