Устал рождаться и умирать - [183]

Я вскрикнул и проснулся. Лежу одетый на диване, лоб в холодном поту, сердце колотится. Голова одеревенела — побочное воздействие снотворного, — от льющихся в окно лучей зари режет глаза. Я с трудом встал, кое-как сполоснул лицо. Глянул на электронные часы на стене: полседьмого. Зазвонил телефон, я снял трубку. Молчание. Говорить что-то просто так не хотелось, и я с трепетом ждал.

— Это я. — Говорит, будто горло перехватило. — Я всю ночь не спала.

— Не волнуйся, у меня всё в порядке.

— Давай принесу тебе поесть.

— Не приходи ни в коем случае. Не то что я чего-то боюсь, могу с мегафоном на крышу выйти и сказать, что люблю тебя. Но о последствиях страшно даже подумать.

— Я понимаю.

— В ближайшее время нам нужно видеться пореже, чтобы не давать ей повода…

— Я понимаю, я чувствую, что недостойна и на глаза ей попадаться…

— А вот так совсем не надо думать. Если и есть вина, то виноват я. Разве не Энгельс сказал, что брак без любви — самая большая безнравственность? Значит, на самом деле мы всё делаем правильно…

— Давай баоцзы[270] тебе куплю и оставлю на проходной, хорошо?

— Не надо приходить, говорю тебе, не волнуйся. Червяк в земле не оголодает, так и я голодным не останусь. Что бы ни было потом, сейчас я пока ещё заместитель начальника уезда, могу сходить в гостевой дом поесть, там всего полно.

— Так хочется увидеться.

— Мне тоже. Как пойдёшь на работу, встань на входе лицом к моему окну, я тебя и увижу.

— А я-то тебя нет…

— Но ты же почувствуешь, что я там… Хорошо, сокровище моё, крошка Чуньчунь, маленькая Мяомяо?..

В гостевой дом я так и не пошёл. С того момента, как мы соприкоснулись так близко, я ощущал себя влюблённой лягушкой; никакого аппетита, лишь нескончаемое возбуждение. Аппетита нет, а есть-то надо. Нашёл принесённую ею еду, кое-как впихнул в себя. Вкуса никакого — понимаешь только, что это тепло, питательные вещества для продления жизни.

С биноклем в руках я устроился у окна. Это уже вошло в привычку, и в голове точное расписание. Тогда в южной части города высоких зданий ещё не настроили и видно было далеко. При желании я мог приблизить лица пожилых людей, делавших утреннюю зарядку на площади Тяньхуа. Сначала я нацелил бинокль на переулок. Там номером первым мой дом. Ворота заперты, на них рисунок и надписи мелом недругов сына. Слева мальчик с разинутым ртом, половина лица закрашена, половина — нет, тоненькие ручки подняты вверх, будто он сдаётся, ножки расставлены, между ними непропорционально большая писюлька, от которой вниз до самого низа ворот идёт белая линия, надо полагать, струйка мочи. На правой створке ворот нарисована девочка: большие, как бубенчики, глаза, рот полумесяцем, две торчащие косички. У неё ручки тоже воздеты до плеч, ножки тоже расставлены, и белая линия посредине спускается до низа ворот. Слева от нарисованного мальчика — три больших иероглифа вкривь и вкось: Лань Кайфан; справа от рисунка девочки — такие же корявые иероглифы: Пан Фэнхуан. Ясно, что имел в виду этот «художник». Мой сын и дочка Пан Канмэй — одноклассники, Пан Фэнхуан у них староста класса. В голове промелькнули лица Чуньмяо, Пан Ху, Ван Лэюнь, Пан Канмэй, Чан Тяньхуна, Симэнь Цзиньлуна и других, в душе всё перемешалось как в куче мусора.

Я приподнял бинокль, переулок стал короче, в поле зрения появилась площадь Тяньхуа. Фонтан не работает, вокруг него стая ворон делит что-то съестное — бесформенное, похожее на сосиску. Карканья не слышно, но наверняка они расшумелись вовсю. Стоило одной взлететь с едой в клюве, как на неё тут же бросался десяток других. Они сбивались в один клубок, летели выдранные перья, словно пепел во время обряда поминовения умершего. Вокруг полно пивных бутылок, и за них ведут спор работница городской службы охраны окружающей среды в белой шапочке и маске, с метлой в руках, и старик, который волочит большую клетчатую сумку. Работники службы охраны окружающей среды — моя епархия, и я прекрасно понимаю, что для этой женщины сбор утиля составляет немалый источник дохода. А среди утиля самое прибыльное — как раз пивные бутылки. Всякий раз, когда старик кладёт к себе в сумку бутылку, работница налетает на него с метлой, нацеливается прямо в лицо. Старик каждый раз встаёт и атакует её с бутылкой в руках, и та обращается в бегство, волоча за собой метлу. Старик гнаться за ней и не думает; он возвращается и, присев на корточки, спешит нагрузить сумку бутылками, потому что работница с метлой наперевес летит на него снова. Ну как в телепередаче «В мире животных»: старик походил на льва, а работница — на гиену.

Когда-то в рассказе паршивца Мо Яня под названием «Полнолуние» я прочёл, что в каждую ночь полнолуния все собаки уездного центра Гаоми прибегают на площадь Тяньхуа на собрание. Неужто эти пивные бутылки и огрызки сосисок — следы от него?

Я опустил бинокль ниже: вот площадь Тяньхуа, вот переулок Тяньхуа. Сердце вдруг забилось: появилась Хэцзо. Она с трудом стаскивала велосипед по трём ступенькам у ворот. Обернувшись, чтобы запереть их, увидела намалёванное на воротах. Спустилась по ступенькам, огляделась по сторонам, пересекла переулок, нарвала пригоршню сосновых игл и с силой принялась стирать рисунки. Лица не видно, но я знал, что она наверняка ругается. Стерев мел, села на велосипед, покатила на север и через несколько десятков метров скрылась за домами. Как, интересно, она провела эту ночь? Бодрствовала или сладко спала как раньше? Не знаю. За все эти годы я никогда не любил её, но она всё же мать моего сына, и мы тесно связаны. Её фигура показалась на дороге, ведущей к железнодорожному вокзалу. На велосипеде ей тоже тяжело держаться прямо. Видимо, спешит, всё тело ходит ходуном из стороны в сторону. Лицо словно окутано дымкой. Она в чёрной футболке с жёлтым фениксом на груди. Одежды у неё полно. Однажды в командировке я под настроение купил ей дюжину платьев, но она сложила их на дно сундука. Я думал, что, проезжая мимо уездной управы, она глянет в окно моего кабинета. Нет, не глянула, промчалась, глядя куда-то вперёд. Я вздохнул: эта женщина ни за что просто так не отпустит, но раз война объявлена, придётся сражаться до конца.