Успех - [4]

На самом деле, конечно, все было не так уж и сложно. Когда я вернулся с работы, этот придурочный Теренс сидел на кухне. Вообще-то я не пускаю его в эту часть своей квартиры — поэтому, когда я попросил его задержаться наверху и поговорить, у него был такой вороватый вид, такой затравленно-благодарный взгляд.

— Джита больше не хочет со мной трахаться, — поведал он.

Я, всерьез заинтересовавшись, спросил, как он думает, в чем тут дело.

— Не знаю. И Джита тоже не знает.

Я ткнул в него пальцем:

— Это которая Джита?

— Да та коротышка, с серьгами.

— Ах вот что. — Волей-неволей Теренсу приходится выбирать исключительно низкорослых девиц, а об их ушах я изо всех сил стараюсь вспоминать как можно реже. — Это она оставалась здесь на ночь во вторник?

— Да.

— И?…

— Я попробовал ее трахнуть.

— И?…

— Она тоже мне не дала.

Мне это показалось чрезвычайно странным: Джита — по всему видно — из разряда тех девиц, которые готовы сделать все, что тебе только заблагорассудится. Так что же она тогда уперлась? Но из вежливости я сказал:

— Забавно, у меня так все совсем наоборот.

Последовало дурацкое отступление, в котором Теренс расписывал свои сексуальные колебания в противовес моим воображаемым достоинствам. Глупо, но его опасения насчет собственной гомосексуальности, излагаемые так чистосердечно и простодушно, могут встревожить не на шутку.

— Со мной ничего подобного не происходит, — довольно холодно ответил я. — Если бы еще не эта чертова Миранда.

— Да-да? — с интересом переспросил он.

— Миранда со своими запросами.

Здоровый физиологический аппетит Миранды, моя леность и распущенность, гораздо более солидная одаренность Теренса по этой части, легкость, с какой можно было бы произвести обмен…

Минутное дело. Так что сегодня ночью, пока Теренс отважно рычит, пока Миранда до хруста в ребрах сжимает его своими ляжками, испещренными следами засосов, я буду здесь, наверху, посмеиваясь, вспоминать о том, чего не рассказал ему: о ее поцелуях с привкусом сырой печенки, о ее приторном, как шерри, языке, о призрачных запахах, исходящих из ее недристого нутра, и о потусторонних выделениях, блестящие следы которых она оставляет на ваших простынях.

Что с вами происходит, девушки?

Переспав с какой-нибудь психопаткой — а психопатки сейчас почти все, — я испытываю более чем естественное отвращение при мысли о перспективе осмотра постельного белья сразу после того, как выкину ее из квартиры. Разумеется, я обнаружу мрачные следы пребывания в постели фемины: пудовый слой грима на наволочке, пучки лобковых волос на простыне и черт его знает каким образом посаженное пятно: одним словом, полный набор. Но в последние дни я отдергиваю одеяло со зловещим предчувствием чего-то сверхъестественного, ужасного; у всех этих девиц поехала крыша — они могут оставить после себя все, что угодно… Я прямо-таки вижу Грегори, стоящего посреди комнаты, в которой все вибрирует после того, как ополоумевшая девица кинулась вон; он осторожно приближается к постели, полуотвернувшись, сгребает мускулистой рукой тяжелое пикейное покрывало, делает глубокий вдох, отшвыривает одеяло — и видит целую ногу, одиноко лежащую на простыне! Я бы не стал заявлять об этом в бюро находок.

Знаете ли вы, например, что в наши дни девушки посещают уборную? Потрясающая новость, согласен, но что правда, то правда. О да. Некогда я лелеял тщетную мечту — действительно глупую, — что они предоставляют все подобного рода вещи лицам мужского пола, кроме тех случаев, когда находятся в больницах или других специально оборудованных учреждениях. Всякий раз, заслышав сирену «скорой помощи» или завидев проносящийся мимо белый фургон, я воображал, что они мчат какую-нибудь удачливую дамочку в госпитальную палату именно с этой целью. Какой я был романтик… Теперь они делают это постоянно. И даже говорят об этом. Они даже пробуют делать это прямо на ваших глазах! Но сегодня они мало чем отличаются от мальцов, от шпаны, от мужичков.

Их нервозность — вот что действительно сводит меня с ума. Когда им только пришло в голову, что они должны постоянно жить на нервах? Кто им это сказал? Я в самом деле считаю, что беспокойное перебирание пальцами отнюдь не менее отвратительно, чем покрытые бородавками костяшки или длинные, едва не загибающиеся книзу ногти. По-моему, возбужденная жестикуляция мало способна скрасить непропорциональность или уродливость сложения. Я не вижу особой разницы между конвульсивными жевательными движениями (или судорожной обеденной болтовней) и гнилыми зубами (или пузырящейся на губах пеной). Посткоитальные слезы вызывают во мне столь же сильное отвращение, как предменструальные прыщи. А какие чудовищные вещи они говорят. Они стараются понять вас; они хотят поддерживать разумную беседу; они стараются походить на людей. Мы идем им навстречу и поддерживаем разговор. Мы не обязаны притворяться, что, несмотря на все их обаяние, они, прямо скажем, не очень-то интересны.

Говорил ли что-нибудь Теренс насчет моей сексуальной предрасположенности? Наверняка говорил. Что ж, не отрицаю. Если речь идет о «половом партнере», которого я хочу, — скажем, о мальчике с его упругой мальчишеской мускулатурой, — я действую напрямик и добиваюсь именно такого партнера, а не кого-либо грудастого, кто вдобавок еще и мочится сидя. (У Теренса, конечно, только на таких и стоит. Пряные ведьмочки, за которыми он увивается, по всей вероятности, одни из героинь этого злосчастного жанра.) Мне же нравятся оплаченные ризы тишины, мягкая топография плоти, стекающий струйкой шелк и белые пространства нижнего белья, немые тайны юношеского пушка и капелек пота.