Условие - [5]

Феликс растерянно встретил сообщение Серёги.

— Ну и что?

— Встретим их и пойдём к тебе. У тебя же мамаша раньше десяти не появляется.

— А папаша?

— Про него я забыл, — огорчился Клячко, — он что… дома?

Феликс подумал, Серёге скучно в котельной с Ниной, мрачно исполняющей свои обязанности. И ещё он подумал, Серёга — в меру собственного понимания, конечно, — желает ему добра. Феликс всегда был беззащитен перед искренними — пусть даже ошибочными — порывами друзей.

— Там будет видно, — пробормотал он.

Серёга довольно тряхнул цилиндрической головой, куда-то умчался, не вникая в противоречивое внутреннее состояние товарища. Феликсу было не избавиться от чувства, что они затевают нечто совершенно недостойное.

Следующим уроком была литература. Марина Александровна рассказывала о повести Льва Толстого «Казаки». Марину Александровну недавно назначили в их десятый «Б» классной руководительницей. Она была молодой учительницей, ей ещё, как установил Клячко, не исполнилось тридцати. Марина Александровна держала спину прямо, была худощава и необычайно белолица. У неё были большие серые глаза, которые она иногда широко распахивала на изумившего её ученика. В эти мгновения Марина Александровна напоминала неодушевлённую — в человеческий рост — куклу. Но это была мнимая неодушевлённость. Ещё Марина Александровна отличалась высоким звенящим голосом, который, когда она говорила о чём-то лично её волнующем, становился пронзительным, как ультразвук. Серёга Клячко утверждал, что если поставить в этот момент на стол фужер — фужер разлетится. Как ни странно, Марина Александровна любила русскую литературу. Её чистая, прохладная речь завораживала, как бегущая вода. Феликс видел загорелого, в белом кителе Оленина, Марьяну в красном сарафане, чёрные виноградные грозди в садах, лунную воду, разбойников-черкесов, переплывающих Терек. Это Феликс сидел с длинным ружьём в засаде на русском берегу, вёл литое тяжёлое дуло за головой абрека. И одновременно плыл в мертвенной пограничной воде — азиатски-спокойный, равнодушный к смерти, но при этом жестокий и кровожадный, презирающий чужую жизнь.

Он как бы очнулся, вновь увидел стены и окна класса. Над каналом летела чайка. В кабинете литературы Суркова сидела рядом с Феликсом. Раньше Катя относилась к литературным героям, как к близким людям. В восьмом классе она всерьёз обиделась на Феликса, когда тот плохо отозвался о Печорине. Катя надулась, в глазах заблестели слёзы. А Феликс как только мог поносил безвинного Печорина, ещё пуще распаляясь от того, что не прав. Сейчас Суркову, по всей видимости, волновали иные герои. Недавно Феликс попытался поцеловать её в сквере на скамейке. Она приложила к его губам ладонь: «Здесь же люди ходят». Ладонь пахла дымом. — в сквере сжигали осенние листья, и этот запах дыма и равнодушия до сих пор преследовал Феликса. В сквере в тот момент не было ни души.

Ему явилась странная мысль, что если то, что произошло между ним и Сурковой в сквере, вполне объяснимо и уместно с точки зрения классической русской литературы, то затеваемое с Клячко — уже вне её. Феликсу сделалось тоскливо, но винить было некого. Да и глупо кого-то в чём-то винить до того, как что-то произошло. Может статься, он просто посмотрит на подружку Нины. Уйти-то уж ему ничто не помешает. Такое решение сообщило мыслям Феликса похотливую игривость. Он нацарапал записку Клячко: «Что за подруга? Ты видел?» «Некрасивые подруги только у симпатичных», — пришёл озадачивающий ответ.

Клячко делал вид, что безумно влюблён в Марину Александровну, молитвенно складывал руки, выпучивал глаза, когда та смотрела на него или проходила мимо. Одним словом, вёл себя как идиот. Впрочем, не совсем. Такое поведение освободило Серёгу от необходимости заниматься литературой, он не заглядывал даже в хрестоматию. Марина Александровна вызывала его отвечать крайне редко. «К ней нужен подход, — делился Серёга с Феликсом бредовыми надеждами, — бабе под тридцать, а всё не замужем. Зверь, должно быть… Но! — бил кулаком в ладонь. — Психологический барьер… Учительница и ученик. Для неё, естественно, не для меня».

Марина Александровна посмотрела на часы, сказала, что сейчас урок закончится, а со следующей недели они приступят к изучению главного произведения Льва Толстого романа «Война и мир». Но звонок запаздывал.

Была середина сентября. Все предшествующие дни Феликс был совершенно свободен, но у Сурковой не было желания с ним встречаться. Он настаивал, унижался. Сегодня Феликс отправлялся на нехорошую, ненужную встречу. Суркова словно почувствовала. «Позвони мне в шесть, — шепнула она, — может, сходим в кино…» — «Какой фильм?» — спросил он по инерции. «Не знаю. Не важно, — внимательно посмотрела на него Суркова. — Пойдём в «Луч»?» — «В «Луч»?» В крохотном зальчике этого кинотеатришки на улице Восстания Суркова два года назад впервые позволила Феликсу взять себя за руку. Во время сеансов там была непроглядная тьма, пахло кошками и пролитым портвейном. Рука Сурковой оказалась тёплой и влажной. Феликс, помнится, поразился, какая она крохотная. Суркова с умыслом вспомнила про «Луч». Феликс читал в книгах про женскую интуицию, про непонятное их стремление удержать возле себя даже тех, кто, в общем-то, не нужен. У него радостно забилось сердце, однако недавно Феликс раз и навсегда определил для себя: единожды решённое не перерешивать, идти к намеченному кратчайшим путём, без колебаний, иначе жизнь превращалась в студень. «Давай завтра. Я сегодня не могу». — «Нет, сегодня!» — капризно притопнула Суркова. «Я же сказал, не могу…» — «Или сегодня, или никогда!» — ещё пуще разозлилась она. «Да нет же, сегодня никак не получится». Тут зазвенел долгожданный звонок. Феликс стал собирать портфель. Всё было нелепо, вызывало досаду. Он даже не смотрел в сторону Сурковой. «Сегодня ты мне нравишься, — вдруг сказала она, — сегодня ты похож на мужчину». Феликс хотел сказать, что передумал, что пойдёт с ней в кино, куда угодно пойдёт, но Суркова была уже далеко, только светлые стружечные волосы мелькнули в дверях.