Условие - [7]

— Кляча, Кукушкин, вы чего, озверели?

— Тебе чего надо, парень? — мрачно осведомился Серёга.

Феликс подумал, всё это напоминает разговор лисы Алисы и кота Базилио с Буратино. Жаль только, у Чичи нет червонцев.

Они пошли быстрее.

Показался дом Феликса. Возле подъезда стояла телефонная будка. Надо было набрать номер, чтобы убедиться, что дома никого нет. Но можно было этого не делать. Феликс поднял глаза на свои окна, увидел отца, внимательно разглядывавшего Нину и Наташу. Видно, он давненько наблюдал за ними.

— Припухаем, — шепнул Серёга, — придётся в котельную… Может, в кафе?

У Феликса был рубль. Кафе отпадало. Отец взгромоздился на подоконник:

— Феликс! — рявкнул, чуть ли не до пояса выставившись из форточки. — Домой уроки учить! Девчонки откуда, с вокзала?

Феликс понял: он пьян. Вот только было непонятно, почему он сидит дома?

— Чушь какая-то, — сказал Серёга, — пошли отсюда.

— Кто это кричал из окна? — завладев рукой Феликса, Наташа тискала его пальцы.

— Не расслышал, — шевелил в её ладошке пальцами Феликс.

Некое мнимое непонимание как бы установилось между ними и девицами. То Нина, то Наташа с притворной тревогой вопрошали: «Куда мы идём?» Серёга отвечал, что просто гуляют. И в то же время между ними было полнейшее взаимопонимание. Они согласно двигались в сторону проклятой котельной, которая находилась на другой набережной. Девицы продолжали нелепый разговор, который вели не то между собой, не то с Феликсом и Серёгой. Если между собой, то говорили они о вещах бесконечно им известных и, судя по всему, неоднократно обсуждённых. О каком-то Валерке, который ходил с длинными волосами, посылал мастера и бригадира куда подальше, безобразничал в общаге, и всё-то ему сходило с рук, потому что в ноябре он уходил в армию. Если с Феликсом и Серёгой, то тем совершенно не было дела до этого Валерки, мерзкого, должно быть, малого. Он поставил фингал своей девице, потом пошёл к другой, долго возился с ней в коридоре, якобы демонстрируя приёмы самбо. Натешившись же, сказал: «Ух, злой чего-то я сегодня, пойду своей второй фингал поставлю для симметрии! Ха-ха-ха!» Феликс не понимал, зачем они это рассказывают? Неужто ставят Валерку в пример? Таков, что ли, в их представлении идеал мужчины? Нина и Наташа как будто осуждали Валерку, но это было осуждение на грани восхищения, когда пороки оборачиваются достоинствами. Феликсу сделалось смертельно скучно, как и всегда, когда он был бессилен что-либо исправить, воочию видя перед собой убожество.

Чем дальше они шли, тем меньше нравилась Феликсу его новая знакомая. Страшненькое синее лицо. Привычка сутулиться, отчего Наташа напоминала конька-горбунка. Верхняя губа в редких чёрных волосах. Полнейшая неспособность о чём-то рассуждать. Умственная забитость. Рабье стремление притулиться, подделаться — сейчас под Феликса — ас куда большей охотой под чудовищного Валерку, обрати он на Наташу своё внимание.

Вдруг захотелось немедленно распрощаться, убежать. Ничего, Клячко простит. Феликс так бы и сделал, если бы не странная мысль: в чём, собственно, виновата перед ним эта несчастная Наташа, родившаяся, как он выяснил, в деревне в Новгородской области, не знавшая отца — по слухам осетина, окончившая в Ленинграде ПТУ, работающая за прописку на шарикоподшипниковом в ОТК, живущая в общаге, куда из другой общаги наведывается этот милый, симпатичный Валерка? И что он, Феликс, за такой новоявленный аристократ, если Наташа оскорбляет его эстетические чувства? Феликс и раньше знал, что люди живут неодинаково, но, чёрт возьми, не до такой же степени… Не при крепостном же, в конце концов, праве… Скорее перед Наташей кто-то виноват, что она такая. Но и в этой гуманной мысли Феликсу было не утвердиться. Наташе её жизнь не казалась ущербной. Из разговора подруг он уяснил, что если им что и ненавистно, так это ранний подъём на смену, вечерняя школа, куда заставляют ходить, соседка по комнате, некая Надька, которая каждую свободную минуту… читает. «Ну… Вперится и сидит. А сама тупая… Даже когда жрёт, книжку перед собой держит». И вновь суть убожества уходила от понимания Феликса. Как можно роптать на школу, на то, что кто-то читает книги? Жертва убожества одновременно рьяно его утверждала. Разомкнуть круг не представлялось возможным. А с другой стороны, разве не убожество, что сам Феликс, прекрасно сознавая душевную неразвитость, можно сказать, отсталость Наташи, полную невозможность между ними духовной близости, тянется с ней в проклятую котельную с подлой уверенностью, что… «У меня хоть есть дом, — подумал Феликс, — свой собственный, не общага. Родители. А у неё? Кто у неё отнял? Ведь она даже не понимает… А я, свинья, этим пользуюсь…»

Феликс не хотел загадывать. Всё чаще он как бы невзначай касался её короткой юбки, прохладных гладких бёдер.

В эти мгновения он, забывал про всесветное убожество, про собственное позорное ему непротивление.

Они кружились вокруг котельной. Вероятно, появиться там можно было лишь в определённое время, и это время ещё не настало. Стеклянный шар на Доме книги — здании, построенном компанией «Зингер», — светился синим космическим светом. Они искали подъезд, где можно было бы в спокойной обстановке распить портвейн, закусить конфетами. Феликс подумал, его подъезд точно бы не подошёл, там темно, как в гробу. Клячко выказал себя привередливым выбирателем, настоящим подъездным лордом. Одни он отвергал по причине отсутствия из окон вида на набережную — окна смотрели во двор, другие — потому что внутри было гнусно. Наконец, подходящий был найден: просторный, с высокими стрельчатыми сводами, со стенами, залитыми рубиновой плиткой, как пламенем, с нишами, в которых нынче было грязно и пусто, прежде же там стояли фигурки святых. Неожиданный краевед Клячко объяснил, что до революции в этом здании размещалась католическая миссия Святого Креста Господня, способствующая возвращению из неволи христианских пленников. Наташа и Нина хлопали глазами.