Ущелье геенны - [2]
Он знал почти всего Кавафиса и многое перевел. На этот раз Гомеру страшно повезло. Его переводы напечатали в журнале «Иностранная литература». С ним заключили договор на издание книги Кавафиса на русском. И не кто-нибудь, а издательство «Радуга». Он почти стал знаменитостью. Но давняя мечта увидеть на сцене «Давида и Голиафа» не оставляла Гомера. Так он пришел в наш подпольный еврейский театр.
Отчетливо помню день и час, когда Гомер пришел к Араму. Был вечер холодного апрельского дня начала восьмидесятых. Красное, как георгиновый куст, солнце падало за колокольню Елоховской церкви. Мы репетировали в квартире Ильиных. Их дочка Надя, рыжеволосая, очень хорошенькая, изображала сестру Бени Крика Двойру, которую выдавали замуж. Арам ставил «Одесские рассказы» Бабеля. Сам играл налетчика Беню, а Лия — красивую русскую девушку Катюшу. В это время в квартиру позвонил Гомер. Из-за шума (мы играли в полном составе, клязьмерский квинтет весь был на месте: скрипка, аккордеон, гитара, ударник, труба) никто не услышал, как в дверь позвонили, никто не видел, как кто-то вошел и, тихо улыбаясь, смотрел нашу репетицию. Это был Гомер в черном драповом пальто с накинутым поверх белым шелковым шарфом. Волосы цвета осеннего дуба расчесаны, напомажены и разведены белой линией пробора. Впору было бы увидеть белую гвоздику в петлице пальто. Стройный, утонченный, загадочно улыбающийся аристократ. Мы репетировали в кабинете-библиотеке. Актеры располагались посредине. Музыканты сидели на стульях, приставленных к стеллажам. Зрители и дублеры сбились в кучу на кожаном диване весьма почтенного возраста. Подозреваю, что «времен Очакова и покорения Крыма», — до того сморщенной была его белесая слоновья шкура. Гомер слушал, уставившись на Лию. Она остановилась. То есть перестала задирать в пляске голые дразнящие ноги и распевать залихватскую одесскую песню: «Гоп са смыком эта буду я…», сочиненную из смеси еврейских и русских жаргонных слов. А до того, как перестала распевать, она (Катюша) кокетничала с Беней (Арамом), призывно покачивая бедрами. Остановились и другие актеры. Оркестранты перестали играть. Гомер подошел к Лие, взял ее за руку и прочитал любовные стихи (потом мы узнали, что это из Кавафиса):
Прочитал, глядя на Лию, лицо которой освещало красно-георгиновое, уплывающее за колокольню солнце. Прочитал стихи, держа Лию за руку, а потом поцеловал ее длинные пальцы с красными виноградинами ногтей. Она сказала: «Спасибо». И поцеловала Гомера в щеку.
Муж Лии, Исав, никогда не засиживался на репетициях, хотя тоже был яростным фанатом нашего театра. И, конечно же, верил в сценическую звезду своей жены. К сожалению, ему всегда было некогда. Он вечно спешил. В спешке забегал на репетицию, в спешке исчезал, в спешке ел, пил, спал. Наверняка, и целовал жену в спешке. Зато никто не мог так мгновенно слетать куда-то в даль собачью, чтобы достать нужный кусок картона для декорации или фонарь для световых эффектов. Фонарь с желто-сине-зелено-красными фильтрами. Или невероятного фасона парик. Словом, всяческий реквизит, который именно сейчас, немедленно, требовался гениальному режиссеру Араму для воплощения новейшей его сценической идеи. Исав выслушивал просьбу, звонил кому-то, мчался куда-то, доставал все необходимое и мгновенно исчезал по своим делам, направленным на добычу деньжат и продуктов для семьи. Он, как правило, вечером заезжал за Лией и маленьким Сидом на своих «Жигулях»-шестерке, которыми очень гордился, подрабатывая, к тому же на них, как нелегальный таксист. Заодно подвозил кого-то из нашей семьи или всех вместе. Мы жили на остановку ближе, чем Исав, Лия и маленький Сид. Мы — у метро «Аэропорт», они рядом с «Соколом». Исав был невысоким темноволосым крепышом. Он сгорал от переизбытка энергии. В самый лютый мороз носился по Москве без шапки и с распахнутым воротником рубахи. Волосы выползали из-под рубашки, как дым из жаровни. Исав обожал свою Лию и своего маленького Сида.
Арам и Лия были близнецами. Оба яркие, красивые, горячие, цыганистые. Как породистые арабские кони, готовые сорваться, услышав сигнал, и мчаться по беговому кругу под рев трибун до самой победы. Мы все были так увлечены театром, так заняты повседневными грошовыми заработками, так поглощены непрерывной упорной борьбой за получение выездных виз, что поначалу не заметили влюбленности Гомера и Лии друг в друга. Конечно, мы видели, что Гомер все чаще и чаще приходит на наши репетиции, вступает с Арамом в обсуждение пьесы, написанной режиссером на основе рассказов Бабеля, словом, день за днем все больше становится нашим коллегой. Он был щедрым малым, этот переводчик с греческого языка. То в морозный день притащит пакет, набитый горячими «с пылу, с жару» пирожками, купленными у метро, то в июльскую жару принесет охапку «эскимо» на палочке для всей труппы, то подарит каждой актрисе букетик ландышей. Но постепенно мы стали замечать, что Гомер и Лия все чаще застывают в каком-нибудь углу нашего «репетиционного зала» и говорят-говорят-говорят — о чем-то наверняка хорошем и романтическом, потому что бесперерывно улыбаются, иногда касаясь пальцами плеч, щек, рук друг друга. Это все всплывает в воспоминаниях теперь, когда история пришла к абсолютному концу. Так бывает очевиден исход грозы: потемнело, налилось, засверкало, отгремело, излилось, утихло… Или: потемнело, налилось, засверкала молния, дом сгорел от пожара. А тогда? Слишком тяжела была наша жизнь в отказе, чтобы присматриваться к чьим-то мимолетным увлечениям. Если кому-то что-нибудь даже и увиделось.
