Урук-хай, или Путешествие Туда… - [10]

– Ещё раз пошуткуешь не к месту и не ко времени, – всё так же, с металлическим нажимом, предупредил Гхажш, – можешь кое-что потерять!

Почему-то я подумал, что он говорил о голове.

– Тебе его до самого конца тащить и охранять. И, если понадобится, на себе, – продолжал Гхажш. – Так что лай свой процеживай, а лучше завяжи язычок в узел и помалкивай, пока не спросят. Головой отвечаешь. Ясно?

Урагх не ответил. Стоял, ссутулившись, нахохлившись, словно бойцовый петушок и, как и было приказано, помалкивал.

– Я спросил, ясно?! – мне подумалось, что сейчас Гхажш прыгнет и вцепится Урагху в горло. Зубами. Или выхватит свой кривой клинок и расшинкует того на три четверти, словно свинину к солёному рулету. Рукоять над левым плечом Гхажша даже задрожала. Просилась.

Урагх выпрямился и сразу стал не просто большим, огромным, на голову выше Гхажша. Руки вытянулись вдоль туловища, до колен. Не вру, честное слово! И отчеканил: «Так есть! Ясно! Тащить, охранять, при необходимости нести, молчать, отвечать на вопросы! Ты приказываешь – я подчиняюсь!» И гулко стукнул кулаком в выпяченную грудь.

– То-то же, – уже почти обычным весёлым голосом ответил ему Гхажш и тоже приложил кулак к груди, там, где сердце, – расслабься. Гху-ургхан, отдай ему верёвку. Что на стоянке?

– Хорошо всё на стоянке, – проворчал Урагх, принимая шнур от вскочившего, словно подпрыгнувшего, Гху-ургхана и наматывая его на кулак, в мою голову размером, – никакого лишнего шороха за всю неделю. Турогх утром оленя молодого завалил, двухлетку, сегодня мясо жареное есть будем.

Мой рот мгновенно наполнился тягучей слюной, а перед взором возникло восхитительное, очаровательное видение. На продолговатом коричневом глиняном блюде передо мной лежала запечённая оленья нога. Нога была пошпигована свиным салом, чесноком, обложена петрушкой, посыпана тмином и семенами укропа, и над ней подымался жгучий пряный парок. Ноздри мне щекотал острый запах луковой, с розмарином и базиликом, подливки, а к нему примешивался аромат горячего пшеничного каравая, что напластанный крупными ломтями лежал прямо на столе рядом с блюдом.

К действительности меня вернул грубый смешок Урагха: «Гху-ургхан! Растёшь парень. С друзьями-то отметишь?»

– Всяко, – вдруг почему-то солидным басом отозвался Гху-ургхан, но мне показалось, что он засмущался и даже зарделся. Впрочем, про «зарделся» я утверждать не могу: в начинающихся сумерках под слоем устрашающей раскраски разглядеть это наверняка было невозможно. Просто мне так почудилось.

– По глоточку разрешу, а всё остальное – дома. Бери малого на руки, Урагх, и пошли к ребятам, а ты, – это Гхажш уже Гху-ургхану сказал, – прибери тут всё за нами, потом придёшь.

Гху-ургхан прижал кулак к сердцу и кинулся зарывать мой давешний мешок с вонючим тряпьём. Я ещё успел заметить, что вместо лопаты он достал из какой-то своей сумки что-то вроде кожаной беспалой рукавицы, обрамлённой плоским железным ободом.

– Чего его нести-то? – спросил Гхажша Урагх, сграбастал меня, как был, комком в покрывале, и легко, словно я и не весил ничего, вспрыгнул на обрывчик. – Сам не дойдёт?

– Голый он, одёжку его я там по лесу разбросал. В зверски рваном виде. Найдут – подумают, что звери съели.

При этих словах мне стало жаль моей одежды: новенькой добротной куртки брийского сукна, сорочки тонкого форностского льна и форностского же, не домашнего, шитья. У сорочки был отличный кружевной воротник, ни у кого такого не было. Тедди мне страшно завидовал и говорил, что я неисправимый щеголь. Я знаю, ему просто тоже очень хотелось иметь такую, покрасоваться перед Лукрецией, но его отец, как и все Брендибэки, мужчина простой и считает кружевные воротники излишней роскошью и напрасной тратой. Он говорит, что им, Брендибэкам, это не по карману. По-моему, лукавит. Брендибэки не беднее нас, Туков. При желании они могли бы не то что сами одеться в форностские кружева, но и всех своих пони одеть. Но особенно было жаль жилета. Отец подарил мне его на свой прошлый День рождения. Совсем новый оранжевый жилет с вышивкой серебряной нитью и восемнадцатью, серебряными же, пуговками. На каждой пуговке по ободку выбито «Тукборо» и моё имя. Это, если потеряются, так чтобы легче найти. Если Вы понимаете, о чём я.

– Видно же. Или клыками порвано, или ножом порезано.

– Обижаешь. Лично зубами рвал. И пять белок до последней капли выдавил, чуть не выкручивал. Так что вся рванина в крови, грязи и дерьме. Всё, как следует.

– А кости? Костей же нет.

– Кости звери растащили. Хорошего следопыта не обмануть, а из этих-то какие охотники. Они там от леса забором отгородились, редко-редко за него выходят. Я и сделал-то это так, на всякий случай. Если будут искать. Мы же его пьяным прихватили вчера, после заката уже. Они там дюжиной гуляли на бережку по какому-то случаю. Собрались по домам, а этот отбился. Никто даже не заметил, что его нет. Такие хорошенькие были, что посчитать друг друга не могли. Если хватились, так уж сегодня утром. Денёк у себя за забором поискали: вдруг он с похмелья где лежит, мается. Ночью в лес не пойдут. Там у них такой лесок, что даже волкам ночью лучше не бегать. В лесу они его завтра днём искать будут. Это ещё, если решат, что он в лес ушёл, а не купаться спьяну полез и утонул. Одёжу за день, может, и не найдут. Я её от нашего схрона подальше отнёс. Свои следы мы заметали, а этого всё время на руках пёрли, от него вовсе никаких следов. Пара суток у нас точно есть. Утром уйдём, а послезавтра уже в Мертвятнике будем. Даже если догадаются, ищи нас, свищи.