Урок кириллицы - [20]

излучает немоту.

Немота — такая штука,

в ней ни скорости, ни звука.

Приподнимешь влажный глаз,

засверкает в нем алмаз.

Я мечтала жить в столице.

И серебряным копытцем

я чеканила слова…

А теперь — жива едва.

Подняв голову, я смотрел в небо. Его тут было немного — так, прямоугольник размером с полуторное одеяло, натянутое между углами четырех выстроившихся в каре домов, но и этого было достаточно, чтобы увидеть, что ночи августа звездой набиты нагусто. «А в Кундерах, — подумалось мне, видно, как они падают за Жигулевские горы. А некоторым даже случается увидеть в небе легендарный небесный Ладоград, в котором живут святые жигулевские старцы…»

— Ну, как тебе? — спросила, закончив чтение, Анюта. — Понравилось?

— Да, — проговорил я, кивая, — только очень уж грустно. Тебе не везёт в любви?

— Не знаю, — задумалась она. — Я думаю, что в любви и не должно быть везения… По крайней мере, опыт литературы показывает, что только несчастная любовь даёт импульс к творчеству, поскольку остается сидеть в сердце влюбленного, как заноза. А счастливая… Это ведь, как чувство голода — о еде думаешь лишь до тех пор, пока сосет в животе, а едва только набил брюхо, как на колбасу становится противно смотреть. А я — хочу сохранить в себе аппетит навсегда…

Мы ещё минут сорок поболтали на разные темы, сравнивая жизнь в Москве и в Кундерах, а потом я рассказал ей о своем визите к писателю Горохову, книги которого, как оказалось, она знала намного лучше меня.

— Мне нравится, как он пишет, — сказала она. — Я по несколько раз перечитывала его повести «Святая вода», «Паломники» и особенно — «Жду ответа, как соловей лета». Я не знаю, соблюдает ли он посты и верен ли своей супруге, но, читая его книги, мне почему-то хочется стать если и не монахиней, то по крайней мере — женой священника.

— А как насчет библиотекаря? — сострил я неожиданно для самого себя.

— Ну-у-у, если библиотекарь примет сан священника…

Я представил себе наше село Рождествено, облупившуюся полупустую церковь, зимний лес вокруг и скользящие через замерзшую Волгу сани, в которых сидит Аня в шубке и рядом — я в черной рясе… И сознание тут же дорисовало толпу мокроносых расхристанных мальчишек, которые оравой бегут по сельской улице за нашими санями, выкрикивая какие-то нелепые дразнилки, типа «Поп, поп — толоконный лоб!» или что-нибудь в таком же духе.

И я скомкал напрашивавшийся ответ, как недописанную записку.

Мы договорились встретиться на другой день в шесть часов вечера возле памятника Пушкину, попрощались у входа в её подъезд и, едва успев на последний поезд метро, я поспешил к ожидающему меня на квартире Панкратия Пивогорова ночлегу…

…И вот наше путешествие по Москве подземной подошло к концу и, выйдя на станции «Тверская», мы поднялись с отцом Мирославом по эскалатору и, пройдя через главный вестибюль, направились к выходу на площадь…

Глава О (70)

«ОНэксим-Банк, — гласила полыхающая яркими лампочками надпись на бывшем кинотеатре „Россия“, — это гарантия стабильности и…»

Однако, какие еще, кроме стабильности, гарантии символизировал собой этот самый «Онэксим-Банк», я прочитать не успел, так как увидел стоявшую возле памятника Александру Сергеевичу Аню и в радостном нетерпении помахал ей рукой.

— Так это у тебя с ней встреча? — увидев ответный жест Анюты, поинтересовался отец Мирослав.

— Да, — кивнул я, — с ней. Идемте, я вас познакомлю.

Мы сделали несколько шагов навстречу Ане, и я уже чуть было не сказал ей: «Привет! Познакомься — это отец Мирослав Занозин, он мне помог сегодня разобраться в некоторых сложных вопросах», — как какая-то внезапная сила заткнула мне рот тугим комком пыльного воздуха, по ушам ударила волна близкого грома, я увидел, как под одной из стоявших вокруг памятника скамеек мгновенно вспух кроваво-золотой куст взрыва, полетели вокруг обломки досок, камни, обрывки чьей-то одежды и подброшенные взрывной волной тела гулявших. Взвизгнув от удара о камень, один из осколков чиркнул по постаменту памятника и, звякнув где-то в стороне об асфальт, от него отлетела отсеченная (брошенная на сувенир поколению «П»?) первая буква фамилии поэта.

«Это же неправильно! — тотчас вспыхнула в моей голове нелепая, кричаще-паническая мысль. — Он же не Ушкин, он — Пушкин! Надо объяснить это всем, надо сказать об этом Анечке и отцу Мирославу, надо немедленно…»

Но вокруг вдруг сделалось совершенно темно, голова моя метнулась от меня куда-то в сторону и, едва поспевая за ней, я полетел вместе с пыльным вихрем и подброшенными взрывом предметами в черную бездну беспамятства.

Сколько оно продлилось, я не знаю, но, судя по тому, что за это время к месту теракта успели приехать спасатели и милиция, я провалялся в обмороке минут пятнадцать, а то и больше.

— …Давай, давай, поднимай его, бери за ноги, — наконец-то пробился ко мне голос извне и, разлепив на мгновение веки, я увидел склоненных над собой людей в форме МЧС, которые пытались поднять меня и уложить на стоящие рядом носилки.

— Я сам, сам, — пробормотал я, чувствуя, что мои руки и ноги находятся на месте и, кажется, слушаются меня.

— Сам? — переспросил один из склонявшихся ко мне. — Сможешь? Тогда давай… вот в этот автобус, — и повернул меня лицом к стоявшему поблизости автобусу с распахнутыми дверцами.