Урок анатомии: роман; Пражская оргия: новелла - [61]

Со времен Шоу язык стал цветистее и сочнее, но мудрость никаких изменений не претерпела: мадам куда нравственнее больного и ханжеского общества. И до сих пор только де Сад, а не издатель журнала «Давай по-быстрому» может докопаться до сути сути, отмести все нравственные отговорки и утверждать лишь, что удовольствие оправдывает все. Быть может, дело в жене, психоаналитике и сыне — а ты ведь облегчил ему жизнь, дав ему не дочь, а сына, — но он никак не мог заставить себя зайти так далеко. Да, конечно, он еврей, а с позиции антисемита, если еврей хочет заработать, держа бордель, так выдает его за детский сад для взрослых. А с позиции филосемита, то, что бедняга Рики вынесла в этом баре, так она прямо святая, вроде великих евреев-целителей, начиная с Фрейда и его окружения: благородный крестоносец доктор Аппель избавляет страдающее человечество от психологического напряжения. Благородные цели «Миллениума Милтона». Ни одной драки за полтора года — если клуб станет таким же популярным, как «Макдоналдс», возможно, война закончится. Однако упорное отстаивание нравственных принципов, страстная инаковость — быть может, в конце концов он и есть тот, из-за кого люди втайне гордятся тем, что они евреи. Чем больше он неразлучим со мной, тем больше мне нравится.

— Я серьезно, — сказал Цукерман вслух, одеваясь в спальне и готовясь к большому дню, — почему людям так трудно принимать все как есть? Чтобы Натана приняли, мне пришлось подать документы в четыре частные школы. У мальчика ай-кью 167, но в первых трех школах ему отказали. Из-за меня. Я ходил с ним на собеседования. А как иначе? Я задавал им вопросы по программе обучения. Я достойный человек. Я считаю себя очень достойным человеком. И с большим уважением отношусь к образованию. Хочу, чтобы он получил лучшее. Помню, как в пятнадцать лет читал Генри Миллера. Страница за страницей про лизание пиписек. Я читал его описания пиписек и думал о том, насколько я скован. Я бы все описал максимум в шести словах. И впервые в жизни мне стало стыдно за свой словарный запас. Если бы учителя в школе объяснили мне, что, расширив свой словарный запас, я смог бы описывать пиписьки так, как Генри Миллер, я бы старался. У меня была бы мотивация. Вот что я хочу дать своему сыну. Я ради него что угодно сделаю. На прошлой неделе мы с ним вместе принимали ванну. Это было замечательно. Представить себе не можете! А потом я иду к доктору Горовицу, и он мне говорит: не делайте так, ребенок воспринимает мужской член как угрозу. Он чувствует себя неполноценным. Я в ужасе. Горовиц говорит, что я и это неправильно понял. Но я хочу быть ближе к Натану. И так и делаю. Как мужчина с мужчиной. Меня отец никогда не поддерживал, никогда. Я решил быть другим. Мне отец не дал ничего. Я добился успеха, и это его впечатлило. Он видит мой «роллс», видит людей, которые на меня работают, мой дом за много миллионов, видит, как одевается моя жена, в какую школу ходит мой сын, и поэтому держит свой гребаный рот на замке. Но у мальчика ай-кью 167, и когда он спрашивает, чем я занимаюсь, что мне ему говорить? Ты — писатель, ты — гений с великими идеями, скажи мне, каково это быть отцом, у которого нет ответа! Мне нужно жить день за днем, не имея ответов. И у тебя их нет. У тебя нет детей, и ты не знаешь ничего. Ты предпочел отказаться, ради всех будущих Цукерманов, от максимальной надежности, которую дает эта безумная любовь. Отказаться от всех будущих Цукерманов! Великий эмансипатор Цукерман кладет конец деторождению… Но пока у тебя нет детей, ты не понимаешь, что такое страдание. Не понимаешь, что такое радость. Не понимаешь, что такое скука, не понимаешь… точка. Когда ему будет двенадцать и он начнет дрочить, тогда я смогу объяснить ему, в чем суть моего занятия. Но в семь? Как объяснить семилетнему ребенку неудержимое желание кончить?

Эта шалость доставляла ему несказанное удовольствие, но пора было уходить. Как персонаж он еще не полностью сформировался, но кто сформировался? Так размышлял Цукерман, пока в вестибюле швейцар не сказал ему, что машина с шофером ждет. Порнограф с протестными речами, видимо, арендовал ее на все время своего пребывания.

Пока они ехали на Драйв, по капоту лимузина скользили большие белые снежинки. Далекое небо выглядело так, словно вот-вот принесет с северных равнин первый большой снегопад. Для мистера Фрейтага начиналась пора суровых испытаний: чикагская зима — метели, каждую ночь хоронящие заново. Мать Цукермана лежала на солнечном Юге, где погребают только однажды. После ее похорон мускулистый мужчина в грязной футболке и с татуировкой «Морпех» на бицепсе отвел Цукермана в сторону, сообщил, что он Майк, кладбищенский сторож, и спросил, насколько глубоко вырезать буквы. Майк понял, что оба сына уезжают назад, в Нью-Джерси, и хотел удостовериться, что правильно понял все инструкции. «Пусть будет как у отца», — ответил Цукерман. «Но это на полтора сантиметра, — предупредил Майк, — не все умеют так глубоко вырезать». Цукерман, ошарашенный тем, с какой смертельной скоростью развивалась опухоль и насколько быстро прошло погребение, все не мог понять, о чем речь. Похороны закончились в мгновение ока. Он подумал, что надо такие церемонии проводить дважды: в первый раз стоишь и не понимаешь, что к чему, а второй раз можешь оглядеться, посмотреть, кто плачет, расслышать слова, понять хоть отчасти, что происходит; чувства, о которых говорят над могилой, могут порой изменить жизнь, а он ничего не услышал. Он чувствовал себя не сыном, только что побывавшим на похоронах матери, а дублером актера — из тех, кого нанимают на репетиции, чтобы выяснить, как выглядят при свете рампы костюмы. «Знаете что, — сказал Майк, — доверьте все мне. Я найду резчика, который не повредит камень. И прослежу, чтобы вас не обдурили. Я же понимаю, вы хотите, чтобы за вашей мамой хорошо приглядывали». Цукерман наконец сообразил, о чем речь. Он отдал Майку все купюры из кармана и заверил его, что через год приедет. Но после того как вещи разобрали и квартиру продали, он во Флориду не возвращался. За надгробьем следила их родственница Эсси, она и написала обоим сыновьям, что газон на кладбище поливают ежедневно, вокруг могилы все зелено. Но для удивительно неустранимого горя это было все равно что поливать Антарктиду. Мама ушла. Мама — тоже материя.