Урок анатомии. Пражская оргия - [70]

Но Цукерман воспринял его рассказ так: это самое большое, чего он может хотеть, конец поисков и избавление от самого себя. Когда Уолш ушел во второй раз, Цукерман попытался, чтобы забыть о том, что у него во рту, представить, как проходят эти сорокачасовые рабочие недели. Автокатастрофы. Мотокатастрофы. Падения. Ожоги. Инсульты. Инфаркты. Передозировки. Ножевые ранения. Пулевые ранения. Собачьи укусы. Людские укусы. Роды. Психозы. Нервные срывы. Да, это работа. Их приносят на носилках, а ты поддерживаешь в них жизнь, пока хирург не начнет собирать их по кусочкам. Передаешь их с рук на руки и исчезаешь. Самозабвение. Что может быть двусмысленнее? Если декан медицинской школы скажет ему: “Для вас, с вашей репутацией, в вашем возрасте и после фортеля, который вы здесь выкинули, мест нет”, он ответит, что хотел только стать еще одним врачом приемного отделения с проблемами по горло и образцовой историей сомнений за плечами. Вот что ему нужно для счастья.

Когда появился пластический хирург, в Чикаго уже стемнело. Он извинился, что так задержался – пришлось ехать в метель из Хоумвуда. Он зашил ему рану прямо в палате, швы накладывал изнутри, чтобы шрам остался потоньше.

– Если хотите, – пошутил он, чтобы приободрить пациента, – можем сделать здесь еще одну складочку, убрать в нее второй подбородок. Чтобы для дам молодиться.

Цукерман так и не понял, сделали ли ему местную анестезию. Все до того болело, что он и не почувствовал, как его зашивали.

Рентген показал, что челюсть треснула в двух местах, поэтому вызвали челюстно-лицевого хирурга, и примерно к ужину Цукермана ввезли на каталке в операционную. Пожилой хирург объяснил все Цукерману заранее – спокойно-спокойно, как телевизионный диктор во время теннисного матча, описал, в какой последовательности что будет делать. Трещин две, объяснил он, косая впереди – тонкая вертикальная линия от выбитых зубов к кончику подбородка, а вторая трещина на стыке верхней и нижней челюстей. Поскольку расположение трещин не очень удачное – они тянутся до подбородка, ему придется сделать под подбородком небольшой надрез, чтобы их соединить, а затем он просверлит несколько дырок и самой тонкой проволокой стянет кости. Выше стыка челюстей никакой операции не потребуется. Ему поставят металлические скобки на верхние и нижние зубы, крест-накрест укрепят их резинками, и эта конструкция залечит вторую трещину и вернет ему ровный прикус. Если по утрам, проснувшись, он будет чувствовать, что задыхается, это всего лишь из-за резинок, которые должны держать его рот “более или менее закрытым”. Резинки ослабят при первой же возможности. А затем, в двадцатый раз за день, Цукермана заверили, что лицо поправили и он скоро сможет покорять девушек.

– Да, трещина ровная, но, на мой взгляд, недостаточно ровная.

Это были последние слова хирурга, услышанные им. Бобби – анестезию давал он – потрепал его по плечу.

– Ну, отправляемся в Ксанаду[52], Цук, – объявил он и приступил к своим обязанностям, напевая мелодию из фильма[53].

Бобби был на месте, вводя ему наркоз, был он и в реанимационной палате, когда Цукерман пришел в себя, но когда где-то посреди ночи ксилокаин перестал действовать, Цукерман оказался один и наконец выяснил, что такое настоящая боль. Такого он даже не предполагал.

Чтобы как-то держаться, минута за минутой, он пытался называть себя “мистер Цукерман”, как в суде. Гоняться за стариком среди надгробий, мистер Цукерман? Самая идиотская ваша выходка. Вы открывали не те окна, закрывали не те двери, вы доверили вершить правосудие над вашей совестью не тому суду; вы скрывались от всех половину жизни и слишком долго были сыном – вы, мистер Цукерман, служили на потребу позора и стыда, однако по непростительной глупости ничто не сравнится с погоней на кладбище в метель за бывшим продавцом дамских сумочек, вполне естественно ужасавшимся тому, что на его фамильном древе появился гой, который все портит. Чтобы переправить боль, сдерживаемые чувства, измотанность на этого похмельного Карамазова, на этого понтифика для быдла, чтобы разбить его, как некое псевдобожество, вдребезги… Да, конечно, нужно было защитить неотъемлемые права Грегори, свободы этого тупого наглого юнца, которого вы, мистер Цукерман, возненавидели бы с первого взгляда. По-видимому, мистер Цукерман, вы окончательно сбились с пути, который открыл вам Томас Манн, взглянув на вас с алтаря и наказав стать великим человеком. Сим приговариваю вас к закрытому наглухо рту.

Этот легкомысленный прием оказался малоэффективным, рассказывать себе наизусть все, что он помнил со старших классов из “Кентерберийских рассказов”, тоже не помогало, и тогда он стал брать себя за руку, делая вид, что это кто-то другой. Брат, мама, отец, жены – все они по очереди сидели у его постели и держали его руку в своих. Боль была умопомрачительная. Если бы он мог открыть рот, он бы орал. Через пять часов, сумей он добраться до окна, он бы прыгнул вниз, а через десять часов боль стала утихать.

Следующие несколько дней он был одним разбитым ртом. Он сосал через соломинку и спал. Больше ничего. Вроде бы сосать проще простого, никого этому учить не надо, но поскольку губы у него были разбиты и болели, к тому же чудовищно распухли, и поскольку соломинку можно было вставлять только в угол рта, он даже сосать толком не мог, и чтобы что-то всосать, ему приходилось напрягаться, начиная с низа живота. Так он всасывал морковный суп, фруктовое пюре, заявленный как сверхпитательный молочный напиток с банановым вкусом, такой сладкий, что он даже поперхнулся. Когда он не всасывал что-нибудь кашеобразное и не спал, он исследовал рот языком. Для него сейчас не существовало ничего, кроме внутренней части рта. Он сделал там множество открытий. Рот – это то, что ты есть. Именно через рот ты максимально приближаешься к тому, кем ты себя считаешь. Следующая остановка – мозг. Неудивительно, что феллацио обрело такую популярность. Твой язык живет во рту, а твой язык – это ты и есть. Он посылал свой язык повсюду, чтобы проверить, что там за металлическими скобами и резинками. По распухшему куполу нёба, к болезненным углублениям на месте утраченных зубов, оттуда к зиянию у края десны. Именно там его вскрыли и заново соединили. Для языка это было как путешествие вверх по реке в “Сердце тьмы”