Урок анатомии. Пражская оргия - [71]
За десной были осколки челюсти и разбитые зубы, и врач, прежде чем заняться трещиной, долго там возился, вытаскивая все крохотные обломки. Новые верхние зубы еще предстояло вставить. Он даже вообразить не мог, что когда-нибудь что-нибудь укусит. Одна мысль о том, что кто-нибудь дотронется до его лица, приводила в ужас. Как-то раз он проспал восемнадцать часов, а потом не помнил, как ему меряли давление и меняли капельницу.
Юная ночная медсестра принесла “Чикаго трибьюн”, чтобы его приободрить.
– Так вы, – сказала она, слегка зардевшись от возбуждения, – известный человек, так ведь?
Он жестом показал, чтобы она положила газету рядом со снотворным. Посреди ночи – какой именно, он не помнил – он наконец взял оставленную газету и стал при свете ночника читать. Газета была сложена так, что первым делом был виден абзац в одной из колонок.
Новости от шофера знаменитостей. Как летит время! Знаменитый бунтарь шестидесятых писатель Натан (“Карновский”) Цукерман восстанавливается в больнице “Биллингз” после косметической хирургической операции. Сорокалетний Ромео решил убрать лишние морщины, а затем – снова в “Элейн”, в гущу светской жизни Нью-Йорка. Перед тем как сделать подтяжку, Натан, прибывший в город инкогнито, устроил вечеринку в “Папм-рум”.
Пришла открытка от мистера Фрейтага. На конверте – наклейка с обратным адресом, где значились “Мистер и миссис Гарри Фрейтаг”. Мистер Фрейтаг аккуратно вычеркнул “и миссис”. Видимо, повозился, проводя ровную линию. На открытке было написано: “Скорейшего выздоровления”. На обратной стороне он написал от себя:
Дорогой Натан!
Бобби рассказал мне о смерти ваших любимых родителей – я об этом не знал. Ваше огромное сыновье горе объясняет все, что случилось, и добавить тут больше нечего. Кладбище – последнее место, где вам следовало быть. Я только ругаю себя за то, что не знал об этом заранее. Надеюсь, тем, что я наговорил, я не сделал вам хуже.
Вы заработали большую известность, с чем я хочу вас поздравить. Но я хочу, чтобы вы помнили, для папы Бобби вы все тот же Джоэл Купперман, победитель викторин, и всегда им останетесь. Выздоравливайте скорее.
С любовью,
Гарри, Бобби и Грег Фрейтаги
Последний из отцов старой формации. А мы, подумал Цукерман, последние из сыновей старой формации. Кто из тех, кто следует за нами, поймет, как в середине двадцатого века, в гуще этой огромной, рыхлой и бессвязной демократии отец – причем отец, не блещущий образованностью, известностью или явной силой – мог еще быть фигурой такого же масштаба, как отец из какого-нибудь рассказа Кафки. Нет, старые добрые времена вот-вот закончатся, и половину времени отец, даже не осознавая этого, мог приговаривать сына к наказанию за его преступления, а любовь и ненависть к авторитетам могли сплетаться в такой болезненный комок.
Было еще письмо из студенческой газеты “Марун”. Редакторы хотели взять у него интервью, поговорить о будущем его рода литературы в эпоху постмодернизма, Джона Барта и Томаса Пинчона. Они понимают, что после операции он не хочет лишних встреч, поэтому не согласится ли он ответить письменно, кратко или подробно, как ему удобно, на десять приложенных к письму вопросов.
Что ж, любезно с их стороны, что они не явились расспрашивать его лично; он еще был не готов вкусить удовольствий, какие давала публичная жизнь писателя.
1. Почему вы продолжаете писать? 2. Какова цель вашего творчества? 3. Считаете ли вы себя частью арьергарда на службе уходящей традиции? 4. Изменилось ли ваше ощущение собственного призвания вследствие событий последнего десятилетия?
Да-да, подумал Цукерман, очень, и сунул язык за десну.
На четвертое утро он встал и посмотрелся в зеркало. До этого ему было неинтересно. Очень побледнел, очень осунулся. Пластырь под подбородком. Щеки впали – любая кинозвезда позавидовала бы, а вокруг пластыря клочками стала прорастать борода – совершенно седая. Еще больше полысел. Четыре дня в Чикаго – и четыре месяца лечения в трихологической клинике насмарку. Отечность спала, но челюсть – что тревожило – перекосило, и даже сквозь щетину проглядывали синяки. Малиновые, как родимые пятна. Потрескавшиеся, в пятнах губы тоже изменили цвет. И двух зубов действительно не хватало. Он понял, что куда-то исчезли очки. Лежат, наверное, под снегом на кладбище, похоронены до весны рядом с матерью Бобби. Оно и к лучшему: сейчас ему вовсе не хотелось ясно видеть, как хитро над ним издевается судьба. Некогда считали, что он мастер издеваться, но до таких дьявольских штук он никогда не додумывался. Даже без очков он понимал, что выглядит не лучшим образом. И подумал: только не заставляй меня потом об этом писать. Не все нужно включать в книгу. И этого точно не надо.
Но снова улегшись в кровать, он подумал: тяжко не то, что все должно быть в книге, а то, что все может быть в книге. И не считается жизнью, пока туда не попало.
А потом началась эйфория от выздоровления – и от того, что ослабили резинки. В недели, последовавшие за успешной операцией, в возбуждении от того, что каждый день поддержка наркотиками понемногу сокращается, в восторге от того, что второй раз за сорок лет учится произносить односложные слова, используя губы, нёбо, язык, зубы, он бродил по больнице в халате и шлепанцах и в новой седой бороде. Ничто из того, что он слабым голосом произносил, не казалось обветшалым – слова выглядели восхитительно ясными, катастрофа молчания осталась позади. Он пытался забыть все, что случилось в лимузине, на кладбище, в самолете, пытался забыть все, что случилось после того, как он впервые приехал сюда поступать в университет.
