Урок анатомии. Пражская оргия - [69]

Цукерман нашарил фломастер и непослушными, как у первоклассника, пальцами написал в блокноте четыре слова: не могу на три недели.

– Почему это?

4 янв. начинаются занятия.

Бобби вырвал листок из блокнота, сложил пополам и сунул в карман халата. Ребром ладони потер бороду – сосредоточился, как подобает клиницисту, – но в его глазах, устремленных на пациента, читалось только раздражение. Он думает: “Что сталось с этим парнем?”, подумал Цукерман.

Цукерман не мог точно сказать, через сколько времени после ухода Бобби появился врач по фамилии Уолш. Высокий, тощий, за пятьдесят, с мешками под глазами, длинным изможденным лицом, разлетавшейся седой шевелюрой и хриплым голосом курильщика. Разговаривая, он непрерывно посасывал сигарету.

– Что ж, – сказал он Цукерману с обескураживающей улыбкой, – к нам поступает тридцать тысяч человек в год, но вы первый, кого к нам внесла на руках дама, шофер.

На чистой странице блокнота Цукерман написал: всякому больному нужна мать.

Уолш пожал плечами.

– Люди с улицы обычно приползают на карачках, или же их привозят на носилках в коматозном состоянии. Особенно наркош вроде вас. Дама сообщила, что вы устроили настоящее шоу, прежде чем отправились в Страну Оз. Судя по всему, вы были в полном угаре. Что принимали-то?

то, что вы нашли. перкодан, водку, траву. снимал боль.

– Что ж, этого достаточно. Если это у вас по первости, три-четыре таблетки перкодана плюс пара коктейлей, и если у вас высокая восприимчивость, вы в отрубе. Люди начинают слишком уж усердно глушить боль, а дальше поджигают свой матрас либо оказываются под колесами автобуса. Тут прошлой ночью поступил один, такой же укурыш, совсем обдолбанный, так он – бах-тарарах – летел кубарем четыре пролета. Если что и не разбил, так только зубы. Вы легко отделались. Так рухнуть – можно было вообще костей не собрать. Головой шандарахнулись, но не слишком. Могли бы себе язык откусить.

я совсем улетел?

– Вы были прилично под кайфом, приятель. Дышали не то чтобы полной грудью, облевали себя всего, и вся физия была разворочена. Мы взяли кровь, посмотреть, что там у вас, сунули вам трубку – промыть желудок, – всадили антагонист наркотика, дали продышаться и поставили капельницу. Ждем, когда спустится хирург. Рану мы обработали, а он ее зашьет – если все еще хотите кружить головы девицам.

каково это – быть врачом в приемном отделении? никогда не знаешь, кто поступит. и решения нужно принимать быстро. много навыков требуется.

Врач засмеялся.

– Вы что, книжку пишете? – У него был забавный хрюкающий смех, и еще он все время нервно жестикулировал. Сомневающийся врач. Должен же быть и такой. Его можно было принять за санитара или за пациента психиатрического отделения. Во взгляде его читался смертельный испуг. – Сам я ничего не читал, но медсестра знает, кто вы. И пока вас не перевели, возьмет у вас автограф. Говорит, у нас тут знаменитость.

серьезный вопрос. Он пытался думать о чем-то, кроме боли от уха до уха. собираюсь поступать в медицинскую школу. работать в приемном отделении интересно?

– Если и правда хотите знать, скажу: это чертовски трудный способ зарабатывать деньги. Обычно дольше семи лет никто не держится. Но я не понял, зачем вам это, поступать в медицинскую школу. Вы же знаменитый писатель. Автор той самой грязной книжки.

наверное, спасли много жизней. ради такого стоит и потрудиться.

– Наверное. За день два-три заковыристых случая. Доставляют людей на носилках, и ты пытаешься как-нибудь им помочь. Не могу сказать, что все уходят с улыбкой до ушей, это не так работает. Вот вы, например. Поступили сюда с передозом, а часа через три-четыре потихоньку начали оклемываться. Бывает, вообще не просыпаются. Слушайте, вы меня разыгрываете? Вы пишете уморительные – так мне сказали – бестселлеры, вы что, решили меня в один из них вставить?

как вы стали врачом приемного отделения?

Он снова нервно фыркнул.

– Да сам этим баловался, – сказал он и закашлялся, да так сокрушительно, что казалось, кашель вынес его из палаты. И чуть не сразу Цукерман услышал, как он орет в коридоре:

– Куда, вашу мать, засунули того диабетика?

Цукерман понятия не имел, сколько прошло времени, прежде чем Уолш снова появился у его кровати. Ему нужно было срочно сказать что-то, что-то прояснить насчет себя, прежде чем он (или писатель) вернется к своим обязанностям. Если уж ему суждено появиться в уморительном бестселлере, пусть уж Цукерман поймет все правильно.

Они во мне видят машину по написанию книг. И, как это ни ужасно, они правы. Машина, пишущая книги и поглощающая жизни – в том числе, доктор Уолш, и мою собственную.

– У большинства известных мне врачей приемного отделения были какие-нибудь проблемы, – сказал он. – Алкоголизм. Психическое расстройство. Английски плохо говорить. Так вот, у меня был демерол. От перкодана я вырубаюсь, от морфина вырубаюсь, даже алкоголь меня не берет. А вот демерол – вам повезло, что вы не знали про демерол. Он в большом фаворе у всех, кого без конца мучают боли. Поднимает настроение. Расслабляет. И проблем больше нет.

какие проблемы были у вас?

– Ладно, – сказал он со злостью, теперь уже неприкрытой. – Я вам скажу, Цукерман, раз уж вы так интересуетесь. Была у меня практика в Элджине. Жена, ребенок и практика. Я не справлялся. Вы поймете. Вы бы здесь не оказались, если бы не понимали. Поэтому я тянул на демероле. Десять лет назад это было. С пациентами для меня самое тяжелое – когда приходится долго кого-то вытаскивать из трудного положения. Здесь, в приемном, мы запускаем процесс и бежим дальше. Затыкаем пальцем дыру в плотине, больше ничего. Но когда работаешь с каким-то трудным случаем, изо дня в день, нужно постоянно жать на правильные кнопки. Смотреть, как они умирают, и при этом держаться. Я так не могу. С такой предысторией, да к шестидесяти годам, мне еще повезло, что я хоть тут что-то могу. Работаю по сорок часов в неделю, мне платят, и я иду домой. На большее Гордон Уолш не тянет. Ну вот, теперь вы все знаете.