Урок анатомии. Пражская оргия - [44]

Идти в медицинскую школу – полное безумие, иллюзия больного человека, надеющегося вылечить себя. И Дженни это предчувствовала: надо мне было ехать в Беарсвилль.

Но он не больной – он противится представлению о себе как о больном. Все мысли и чувства пронизаны эгоистичностью боли, боль зациклена на себе самой, отрицает все, кроме себя: сначала боль опустошает мир вокруг, а затем все усилия направляются на то, чтобы ее преодолеть. Он больше ни дня не желает так жить.

Другие. Когда ставишь диагнозы всем остальным, нет времени ставить диагнозы самому себе. Жить, не обследуя себя, вот к чему надо стремиться.

Мужчина, сидевший рядом с ним, у прохода, убирал в дипломат бумаги, которые внимательно изучал с самого начала полета. Когда самолет пошел на снижение, он повернулся к Цукерману и по-соседски спросил:

– Летите по делам?

– Да, по делам.

– А чем вы занимаетесь?

– Порнографией, – ответил Цукерман.

Неожиданный ответ позабавил соседа.

– Продаете или покупаете?

– Издаю. Лечу в Чикаго на встречу с Хефнером. Хью Хефнером. Из “Плейбоя”.

– Кто же не знает Хефнера! Я на днях прочитал в “Уолл-стрит джорнал”, что он зарабатывает сто пятьдесят миллионов в год.

– Не наступайте на больную мозоль! – ответил Цукерман.

Мужчина по-дружески усмехнулся и, похоже, готов был на этом и остановиться. Но любопытство взяло верх.

– А что именно вы издаете?

– “Давай по-быстрому”, – сказал Цукерман.

– Так называется журнал?

– Вы никогда не видели “Давай по-быстрому” в киосках?

– Увы, нет.

– Но “Плейбой”-то видите?

– Иногда.

– Открываете посмотреть картинки?

– Время от времени.

– Ну, лично мне “Плейбой” кажется скучным. Поэтому я не зарабатываю сто пятьдесят миллионов – мой журнал не такой скучный. Ну ладно, признаю: я чудовищно завидую богатству Хефнера. Он куда респектабельнее, он в широком доступе, распространяют его по всей стране, а “Давай по-быстрому” все еще где-то в порно-гетто, и я не удивлен, что вы его никогда не видели. “Давай по-быстрому” не распространяют массово, потому что он слишком уж непристоен. В нем не печатают Жан-Поля Сартра, чтобы такому человеку, как вы, было кошерно купить его в киоске, принести домой и подрочить на сиськи. Я в такие штуки не верю. Хефнер по сути своей бизнесмен. Но ко мне такое определение неприменимо. Да, конечно, это высокодоходный бизнес, но для меня деньги – не самое важное.

Непонятно было, насколько “человек вроде вас” был оскорблен сравнением. Высокий, подтянутый седовласый мужчина за пятьдесят, в сером двубортном костюме в полоску и бордовом шелковом галстуке – он, может, и не привык, чтобы его вот так, походя, оскорбляли, но не намерен был всерьез реагировать на провокации человека ниже его на социальной лестнице. Цукерман решил, что отец Дайаны выглядит примерно так же.

– Позвольте спросить, сэр, как ваше имя? – сказал он Цукерману.

– Милтон Аппель. А-п-п-е-ль. Ударение на второй слог. Je m’appelle Appel[37].

– Что ж, непременно поищу ваш журнал.

Он меня запомнил.

– Непременно, – сказал Цукерман.

Шею жгла боль, поэтому он отправился в туалет – добить косяк.

Когда он вернулся на место, они летели над озером, еще достаточно высоко над серой рябью воды и плавающими в ней кусками льда. Местами озеро замерзло совсем, и осколки льда сверкали, как миллионы матовых лампочек, которые пошвыряли с неба. Он рассчитывал, что они уже где-то над Золотым берегом и его башнями, вот-вот велят пристегнуть ремни. Быть может, не самолет пошел на снижение, а что-то у него в голове. Стоило, наверное, перетерпеть очередной приступ боли, а не глушить себя травой после таблеток и водки. Но после приземления он не собирался лежать на спинке и отдыхать. Пролистывая в буклете медицинской школы список сотрудников, он наткнулся на имя старинного друга, Бобби Фрейтага. На первом курсе они были соседями по комнате – в Бертон-Джадсон-холле, напротив парка Мидуэй. Теперь Бобби был профессором анестезиологии в Медицинской школе, а также работал в больнице “Биллингз”. То, что он знаком с Бобби, все ускорит. Первая удача за полтора года! Теперь его ничто не остановит. Он оставит Нью-Йорк и переедет в Чикаго. С выпуска прошло больше двадцати лет. Как ему там нравилось тогда! Тысяча триста километров между ним и домом: Пенсильвания, Огайо, Индиана – лучшие друзья юноши. С первого дня ему захотелось жить в Чикаго всегда. Чувство было такое, что он прибыл с Востока в крытом фургоне, и переезд это серьезный, окончательный. Он стал одновременно здоровенным добродушным американским парнем ста восьмидесяти сантиметров роста и высокомерным богемным типом и на первые рождественские каникулы приехал, прибавив двенадцать фунтов, готовый схватиться с любым попавшимся под руку обывателем. В первый год в Чикаго в звездные ночи он ходил на озеро поорать по-козлиному, как Юджин Гант в “О времени и о реке”[38]. В метро он брал с собой “Бесплодную землю” Элиота, читал, пока ехал до Кларк-стрит, где девчонки не старше его самого раздевались в стриптиз-барах. Если ты покупал им выпить, когда они спускались с подиума, они в благодарность клали руку тебе на член. Он писал об этом в письмах. Ему было семнадцать, и он только и думал что о своих занятиях, своем члене и своих друзьях в Пенсильвании, Индиане и Огайо. Предложи ему кто тогда поступить в медицинскую школу, он рассмеялся бы тому в лицо – он не намеревался всю жизнь выписывать рецепты. Он рассчитывал в жизни на большее. Вдохновляющие преподаватели, непостижимые тексты, невротические сокурсники, защита правого дела, семантические шуточки – “Что вы подразумеваете под «разуметь»?” – жизнь его была