Уран. Роман-реконструкция - [49]

Эльзе вспомнила письма Павла сейчас, надевая полотняную рубашку, застиранную до прозрачной тонкости, заштопанную в нескольких местах. Сама не знала, как решилась высказать то, о чем думала в последнее время.

— Мама, ведь не все чужаки плохие люди… Есть такие, кто не желает нам зла.

— Что ты сказала? — мать повернулась, лицо ее дышало гневом. — Запомни, глупая девчонка, чужаки пришли, чтоб уничтожить наше племя! Тысячи эстонцев сослали в Сибирь! Их повесили, расстреляли! А русские взяли их собственность — дома, хутора, заводы и фабрики!

— Не только эстонцев ссылают, — дрожа от волнения, но чувствуя упрямый дух противоречия, шепнула Эльзе. — Братья говорят, что русские заключенные живут тяжелей, чем немцы и эстонцы. Их ставят на самую черную работу. А солдаты Омакайтсе служили в СС, убивали евреев…

Мать ударила ее по губам, так сильно, что Эльзе почувствовала во рту привкус крови. Никогда раньше матушка не поднимала на нее руку, и девочка сжалась, застыла от изумления.

— Ложь чужаков в твоей голове! Ты предаешь своих братьев, которые заживо гниют в лесах и болотах! Знай, скоро настанет день судного гнева! Огромные корабли придут в наши воды, большие войска сойдут на берег, с ними вернутся твой отец и брат… Чужакам не будет пощады! Месть восстает из руин!

Бледное лицо, искаженное гневом, вдруг показалось Эльзе незнакомым и страшным. Будто не матушка перед ней, а безжалостный Libahunt — оборотень, вселившийся в человека.

— Горе тому, кто предаст свою землю и предков, — из горла матери звучал железный голос, от которого стыла кровь. — Уйдешь к чужакам — значит, ты мне не дочь. Так говорю тебе я, Мара Сепп.

Вечером за ужином и на другой день матушка не сказала Эльзе ни слова, избегая даже смотреть в ее сторону. Душу заливала обида, поднималось упрямое чувство противоречия. Девочка вспоминала тесный, пропахший несвежим бельем и сыростью бункер, вечно потупленные взгляды Осе и Вайдо, безнадежность в глазах двоюродных братьев. Разве кто-то из них еще верил в прибытие кораблей? Нет, они просто боялись высунуть головы из болота.

Чужаки сильны, как великаны, и готовы делиться с другими силой и мощью. А крестьянские парни, которые ушли в леса после войны — никакие не рыцари, а просто глупцы, которых одурачили пустыми обещаниями дурные люди. Может, и Худой не прячет рацию в лесу, не держит связь с могучими врагами СССР, как он рассказывает. Может, он вовсе не диверсант, не координатор центра разведки, а просто обманщик. На Комбинате убили женщину — об этом говорили в школе. Эльзе была почти уверена, что это дело рук Худого.

Нет, Павел не такой, — думала девочка. Юный комсомолец верит в будущее счастье, прямо смотрит людям в глаза. И здания-дворцы, и мосты над реками, и те прекрасные слова, что льются над Москвой в песнях и стихах, — они не могут быть обманом.

А матушка? Что ж, она просто стара. Ей не слышно движения времени, она живет одними прошлыми обидами. Бог простит ее. Со временем она поймет.

Так думала Эльзе в конце этого странного дня, засыпая в своей постели. Рукой она нащупывала и гладила картонку с открытками Москвы, мысленно посылая привет русоволосому Павлу.

Девочка всё еще слышала во рту вкус крови и чувствовала себя щенком, который перегрызает материнскую пуповину.

Цветы-колокольчики

Во вторник Таисия отпросилась с работы, пошла в милицию. На проходной спросила Ауса. Вышел лейтенант Савельев — тот холеный оперуполномоченный, что вел допрос по делу Ищенко. Осмотрел ее брезгливо: «Ждите». Она присела на скамейку во дворе, глядя, как входят и выходят из здания милиционеры. Ожидала увидеть майора, но тот не появился. Игната вывели через полчаса.

Муж похудел, сдулся изнутри, обвис лицом. Щеки красные, в прыщах, в черных ямках. Затхлый запах от телогрейки и сапог, будто их сняли с лежалого мертвеца.

Смотрел угрюмо, в сторону. Ни радости, ни облегчения, одна собачья тоска в глазах. Не спрашивая ни о чем, Тася повезла мужа к себе на Тринадцатый поселок.

В автобусе было свободно, но Игнат не захотел садиться. Встал у окошка, уставился на дорогу, двигая челюстями. Вспомнила Тася из детства — бобыль Тимоша, «порченый мужик», отравленный газами на империалистической войне, вот так же морщил губы, языком во рту перебирая дырки от выпавших зубов. Тимоша служил в колхозе пастухом, жил в деревне на самой окраине, один с лохматой овчаркой. Сторонился людей, носил при себе неизжитое горе. Мальчишки дразнили увечного, а Тася жалела, хоть и побаивалась.

Теперь Игнат жевал губами и глядел мимо лиц, будто в свое болящее нутро — как есть «порченый мужик». И запах от его дыхания шел тяжелый, гнилостный — чужой. «Часом, вздернется под лестницей, как тот Тимоша, напугает детей», — подумала Таисия.

Дети ждали отца. Николка завидел из окна, по коридору выбежал навстречу, хотел приласкаться. И отступил, поглядев в лицо Игната.

Настя окликнула братца, увела за печку. Мол, сиди, играй с черным щенком. Собака эта одна выжила из помета, который Игнат собирался утопить.

Пока Таисия умывалась и поливала на руки мужу, Настя вынесла еще горячий чугунок картофельной похлебки с луком, накрыла на стол, отерла салфеткой ложки. «Как взрослая, — подумала Тася. — Не отца встречает, мужика».