Ураган в сердце - [48]

Он сделал глубокий вдох, остужая разум, неспешно обретая уверенность, что способен мыслить четко. Возможно, прошлой ночью он слегка перегнул с паникой, так беспокоился за Джадда, что недооценил силу и возможности, накопленные организацией. Старк был прав. Теперь это большая компания. Может, Джадд немного увлекся с театром одного человека.

– В конце концов, какой альтернативой мы располагаем? – вопрошал Старк. – Джадда нет – это мы должны принять. И при том, что остается всего пять недель.

– Ладно, – перебил Мэт. – Действуйте. Посмотрим, что у вас получится.

Все вскочили, утверждая свою победу, прежде чем она могла уплыть из рук.

– Минуточку, – остановил он Старка уже в дверях, дождавшись, когда остальные вышли. – Это всего лишь временно, только до тех пор, пока Джадд вернется. Это вы, надеюсь, понимаете, а?

– Разумеется, – не моргнув глазом ответил Старк. – Если Джадд вернется тем же человеком, каким он был… в том случае, если данный новый подход окажется менее эффективным… Нет такого организационного решения, которое нельзя было бы повернуть вспять. – Не дожидаясь ответа, он переключился на другое: – По поводу отчета акционерам, полагаю, вам будет интересно узнать, Аллен Талботт утром говорил с типографией. С изменениями не будет никаких трудностей. Они все равно успевают разослать отчет во вторник с вечерней почтой.

Мэт Крауч молчал, надеясь унять Старка, он ничего так не хотел, как того, чтобы его оставили одного.

Однако Старк остался.

– Да, после того как в среду утренние газеты опубликуют подготовленное нами сообщение, я предвижу, что к концу этой недели акции поднимутся до сорока. Возможно, это неплохое время подумать о вторичном предложении части наших акций. Между прочим, Элберт Коу только вчера об этом говорил.

На этот раз молчание свое дело сделало. Старк вышел, звук закрытой им двери стал эхом его уверенного предвидения – еще восемнадцать месяцев назад, – что еще до середины этого года акции подскочат до сорока.

В каком-то подсознательном порыве рука Мэта Крауча потянулась за ручкой и бумагой для записей. С таким же плохо выраженным желанием он аккуратно выписал на листочке «40», выводя цифры так, что они глубоко впечатывались в бумагу… Может, Эмили и права… Может, ему следует уйти на покой. А почему бы и нет? Если он переведет в наличные свой пакет акций сейчас…

Быстро, будто была в том какая-то порочная тайна, он перемножил 167 300 на 40, потом торопливо оторвал листок и поспешно смял его в руке. Однако ответ сохранился у него в уме.

3

Время близилось к полудню, когда Джадд Уайлдер впал в состояние странной эйфории. Теперь он чувствовал себя так, словно после долгого отвесного подъема из какой-то жаркой и влажной тропической низменности он наконец-то выбрался на высокое плато, где воздух был чист и свеж, только странным образом совсем не бодрил.

Не возникало никакого желания вставать с постели. Это само по себе было совершенно необычно, ведь всю жизнь, если не считать редких случаев болезни, ему никогда не удавалось полежать в постели, раз уж он проснулся, – а сейчас, и это вполне определенно, он уже больше не был больным. Несколько раз, желая убедиться, он делал по нескольку вдохов-выдохов, сначала легких, осторожных, потом все глубже и глубже, пока легкие не наполнились настолько, насколько могли вместить воздуха, и при всем при этом в груди не возникало ни малейшего признака боли. Тошнота пропала. Было понятно, что и жара у него никакого нет. Биение сердца, отдававшееся в ушах, когда он лежал на боку, было ровным и сильным.

Он пережил сердечный приступ – и выжил. Должно бы, как ему думалось, появиться нечто вроде ощущения победы, успеха, большой удачи, по крайней мере. Ощущалась же одна только всепроникающая пустота. Разум походил на высохший колодец, вода из которого ушла куда-то в подземную трещину, которая, на миг раскрывшись, тут же закрылась вновь. Хватало терпения ждать: колодец снова наполнится, и вот что было удивительнее всего: он с готовностью отдавался ожиданию.

И опять: вроде терзала необходимость принять меры для отмены размещенных им в Нью-Йорке заказов на то, что теперь, после переноса конференции, уже не понадобится, но непривычно было отсутствие будоражащей безотлагательности. Уже это вполне выбивало из привычной колеи, но то же самое отсутствие безотлагательности удерживало от поиска объяснений. Да и не пытался он взвесить или измерить – хоть с сожалением, хоть с облегчением – то, как сам отнесся к переносу конференции. Если он и думал о ней вообще, то чисто по совпадению. Когда-то (вот ведь и вправду застряло в памяти) он совершенно явственно ощутил возвышенное облегчение: это было на последнем курсе колледжа, после Перл-Харбора, тогда объявили, что выпускникам, призванным в вооруженные силы, дипломы будут выдаваться без выпускных экзаменов, – только душа никак не лежала к тому, чтобы выяснять, с чего это заворошил он в памяти старое и, казалось, давно забытое.

Несколько раз приходили мысли о Кэй: куда тут денешься, когда эта глупая сиделка без умолку болтала о ней, выспрашивая снова и снова, не считает ли он нужным хоть что-то сообщить жене. И опять: охватывало все то же чувство удачного по времени стечения обстоятельств, ощущение, что все устроено как нельзя лучше. Как ни смутны были все его мысли, все ж он четко представлял, что произошло бы, будь Кэй здесь, так и видел ее стоящей в ногах кровати и пронзающей его взглядом, полным самодовольного подтверждения сбывшегося предвидения, напоминающего о том, сколько раз она его урезонивала: «Ты что стараешься сделать – убить себя?» А потом, как всегда, прибавила бы: «И ради чего?» Здесь, прикованный к постели, он уже не смог бы взять и молча уйти: единственный способ, каким он приучил себя выражать бессмысленность попыток добиться ее понимания.