Ураган. Последние юнкера - [103]

Ночью я проснулся, словно от толчка, и увидел следующее: часовой-черкес мирно спал около лампы, а хозяин хаты на четвереньках, ползком пробирался к двери. Я схватил свой «Смит и Вессон»: «Ты куда это, сукин сын!» Тот вскочил: «До ветру, господин офицер!» — «Ах ты, мать твою так!» От крика моего проснулись черкесы и марковцы. Было уже пять с половиной часов утра, и я решил немедленно уходить из села.

Крестьянину я приказал идти и указывать нам дорогу на южные хутора. Метель совсем утихла и при лунном свете было хорошо все видно. Дорога была занесена, так что без компаса идти было невозможно, а компаса у меня не было. Крестьянин ворчал, но я пригрозил ему револьвером, и он пошел впереди. Шли мы по снежной пустыне, гладкой, как стол, кое-где торчал редкий кустарник. Наконец, уже часам к восьми утра, показались деревья и дымки деревенских, рано затопленных печей. В то же время я заметил, что ровный ветер, дувший слева, теперь так же ровно дует справа. Ветер не мог перемениться. Проводник оказался предателем: сделав большой крюк, он привел нас снова в Красную Яругу.

Я вынул револьвер: «Застрелю тебя, как собаку, сволочь!» Тут негодяй стал клясться, что сам не знает, как потерял направление. Не смог я застрелить беззащитного человека и только крикнул ему: «Пошел отсюда, сукин сын!»

Затем повел доверившихся мне людей в обратном направлении. Через час навстречу показались крестьянские сани. Крестьяне сказали, что хутора, где стоят «белые», недалеко и что если мы пойдем теперь по их следу, то через час дойдем.

Это было верно, но когда мы уже подошли к мельницам хуторов и увидели вытягивавшуюся дальше на юг колонну наших, снег повалил снова и такими густыми хлопьями, что мельницы сразу же скрылись из глаз. И опять мы оказались в белом тумане. Тут уж я не выдержал и скомандовал: «Бегом марш!» Мы побежали и удачно наткнулись на крайние дома хутора. Скоро мы были и среди своих…

Оказалось, что отставшее орудие и две роты тоже где-то блуждали всю ночь. Эта ночная прогулка не прошла для меня бесследно: отмороженный еще накануне палец правой ноги начал сильно болеть и образовавшаяся рана загноилась. Когда боль стала невыносимой, мне разрешили поехать на лечение и заодно поручили отвести в Штаб армии захваченную нами под Тимом советскую батарею. Безо всякой охраны или конвоя я вел в штаб целую батарею! Офицеры ее, большей частью прапорщики с фронта, частью еще царского производства, были довольны, что попали к «белым»; ездовые, в большинстве своем казанские татары, тоже не выказывали неудовольствия переменой положения.

После переходов я останавливался на ночлег в одной хате с пленными красными артиллеристами, и мы много говорили о политике и о войне.

На узловой станции, где стоял штаб корпуса, я сдал штабу советских военнопленных и сел в санитарный поезд на Ростов. В поезде было много легкораненых с фронта, но и — «командировочных». Раненые корниловцы говорили об огромном числе красных и о невозможности дальше держаться против чуть ли не десятикратного их превосходства.

По дороге в Новочеркасск, кроме боли в отмороженной ноге, я чувствовал общее недомогание, оказавшееся по приезде в город сыпным тифом. Так я очутился в лазарете Новочеркасска, где пролежал больше десяти дней без сознания.

Новочеркасск был обречен: Донская армия отступала без сопротивления к Дону, добровольцы отходили с боями в направлении на Таганрог. Положение многочисленных раненых в донских лазаретах было безнадежным. Дороги были забиты беженцами, учреждениями и ранеными, так что эвакуация многочисленных лазаретов и больниц Дона была немыслимой. Красные части продвигались на Дон безостановочно.

Андрей Соломон, уже однажды спасший мне жизнь в бою в Кубанской степи, появился в лазарете Новочеркасска в два часа ночи и потребовал у сестер мое обмундирование. Сестры отказались его выдать, говоря, что кризис только что миновал. Соломон ругался, кричал, угрожал, а другие раненые и больные офицеры беспокойно наблюдали за перебранкой Соломона с больничным персоналом. Наконец он все же вырвал меня из лазарета, посадил на извозчика и повез на новочеркасский вокзал. Как во сне промелькнули мимо стены собора, спуск по бульвару, скудно освещенный вокзал и набитый до отказа поезд донской атаманши Богаевской.

Какие-то люди не хотели впустить меня в поезд, утверждая, что я могу всех заразить сыпняком, но Андрей ругался и уверял, что я ранен в живот и совсем не сыпной. Наконец меня впустили в вагон и уложили на верхней полке. В вагоне оказалась наша батарейная сестра Нина, молодая жена генерала Маркова, и семья богачей Парамоновых; все они окружали меня вниманием.

Лишь через неделю поезд добрался до Екатеринодара, где я был уложен в лазарете, устроенном в здании театра. Окон здесь не было, где-то под потолком день и ночь тускло горели лампочки. Больные и раненые лежали прямо на полу, на грязной соломе и умирали десятками. Массы вшей покидали трупы, начавшие остывать, и белыми сплошными дорожками переходили к живым. Доктор приходил раз в день, не снимал пальто и не приближался больше чем на несколько шагов к больному боялся заразиться. На третий день я бежал из этой покойницкой и нашел в городе знакомых, где мог прийти в себя.