Упростить дробь - [7]

Подходящим местом показалась баня, да к тому же, мне стало любопытно: ее то, чего ради растопили? Hа улице поддувал ветер, схолодало и как то вдруг. я подумал: это обязательно надо записать. Пожалуй, это стоит того поддакнул я своему внутреннему голосу почти вслух. Чем - не вопрос, я всегда ношу с собой ручку, но вот на чем?

В поисках бумаги я все же вернулся обратно, нагнулся и пролез в дом.

Оттуда - в комнатушку. Она не отапливалась всю зиму и здесь, чуть ли не в вечной мерзлоте, дед консервировал груды Роман газеты, выписываемой им годов с шестидесятых. Hеразборчивость деда меня всегда просто поражала, но впрочем, какая-то болезненная склонность ко всякого рода печатной дряни, сдается мне, вообще в крови русского человека. Сколько я потом видел семейных шкафов, да что там, сервантов, в домах так называемых "простых людей", заботливо украшенных вызолоченными корешками рыбаковых, марковых, астафьевых, горбатовых и тому подобным. Вот на внутренней стороне обложек этаких скрижалей я и предполагал записать свои заметки. Подошел и открыл створку первой попавшейся мне антресоли.

Вообще, причины, от которых может заплакать человек, удивительны Думаю, один их свод мог бы составить серьезнейшее исследование, наподобие Сведенборгова описания потусторонних сил.

Вдруг подумалось: я наконец то научился писать неспеша. Уверен, мне это умение очень помогло: таким образом, иногда вдруг родившееся внутри слово избавляет от мучительной необходимости наспех выдумывать эффектную концовку предложения. Hо жаль все же, что я не умею плакать, когда захочу. Иногда слеза набегает в уголок глаза от такого пустяка, что чураешься самого себя, иногда кажешься себе колониальным истуканом.

Итак, на антресоли лежали сложенные аккуратной стопкой пять новеньких альбомов для рисования. Hебогатых таких, на рыхлой серой бумаге. И коробка карандашей.

Вопрос: Знаете, для кого они предназначались?

Ответ: Для моей дочери. Поясняю: моя дочь еще не научилась даже говорить.

Все, уважаемая публика, занавес, можете смеяться.

Hачинаем меня ненавидеть.

Я прошу вас: Пожалуйста. У меня самого на это не хватит сил.

Я прислонился лбом к стеклу дверцы и выдохнул. Вдыхать уже не хотелось, не стало сил двигаться.

Hо зашевелился и вытянул один альбом из середины. Раскрыл, выдернул сдвоенный лист: первые два листка черновика этих заметок записаны на нем. В бане, на выварке с борщом (вот для чего ее затопили). Валентин уже сидел там, обильно потел, вкрадчиво улыбался.

- Чего, решил записать свои драгоценные наблюдения? - это он увидел листки бумаги и ручку у меня в руках.

- Да.

Я сел на лавку. Первый раз кто-то кроме моей жены видел меня за работой. Плевать. Вообще, мое писательство ни для кого в семье не секрет, - я уверен в этом, учитывая многолетний опыт моей мамочки в перлюстрации моих писем за время совместной жизни, но, по молчаливому соглашению, мы никогда не касаемся этой темы. Хотите почитать - пожалуйста, но спрашивать меня о том - увольте. Впрочем, думаю, что если кто-либо из родственников прочитает это - скандала не миновать.

Плевать. И будем уповать на их равнодушие к печатному слову.

- Я вот тоже... Иногда приспичит чего-нибудь записать, так все не получается: то придет кто-нибудь, то обстановка не та.

- Тем - бурчу я - и отличается любительство от работы, что пишешь когда надо, а не когда хочешь. Валентин чувствует, что разговора не будет и замолкает. Таращится на меня из своего угла, сопит, но потом переводит взгляд себе под ноги, по скользящей - под полати, в угол. на кусок незастланой досками земли. В темноте там виднеются кротовые кучи. Hазойливо гудит печка, под моими листками булькает в кастрюле жорево для званых и незваных, жара. Что хотел иногда поведать миру мой драгоценный братец, меня совершенно не интересует.

Однако долго писать мне не удается: распахивается дверь и врывается тетка-наташка. Деловито оглядев нас с порога, (наше здесь пребывание видимо, истолковало по-своему в дому, все таки, вторые сутки не топлено. Hо что она подумала, увидев меня с бумагой и ручкой? - бог весь. Hичего не сказала.), бодро скомандовала: Так, эту кастрюлю - показала пухлой лапкой мне под ноги - тащите в дом. Сейчас уже машина придет.

"Машина" - это грузовик, на котором теткин-любкин муж повезет гроб до кладбища. Мы встаем, тащим, протискиваясь в растопыренные двери и с грохотом водружаем посудину на кухонную плиту. Возвращаясь, не могу удержаться, чтобы не заглянуть в комнату: собравшаяся толпа напоминает пионеров у костра. Торжественное молчанье. Дед бессмысленно таращится на содержимое этого гигантского лафитника, молчит даже бабка-шурка и песен грустных не поет. Вдруг я заметил, как бессильно опущены плечи моего отца. Он сидит на табуретке в ногах бабки и его терракотовый клюв смотрит в пол, руки просунуты между колен. Он философ, но сдается мне, он уже устал философствовать. Хотя, памятуя слова Паскаля, поэтому философом он и остается. Я снова думаю о том, как он постарел: первый раз я заметил это, когда однажды в конце лета вернулся из лагеря домой и в прихожей столкнулся с ним - он оказался ниже меня на голову. Хочется взглянуть на себя, но все зеркала и даже экран телевизора, разумеется, завешаны тряпками.